Night_Rain: Рунгерд и ее Город

[Night_Rain]

Сию сидит на диванчике, поджав под себя ноги, листает книги одну за другой, что-то выписывает в толстую тетрадь, с чем-то сверяется. Вокруг смуглой девочки кипит работа, документы разбросаны по столу, тетрадь в девяносто шесть листов испачкана темно-синей пастой, руки порхают в воздухе. Арья стоит в нескольких шагах, зажатая в крохотной гостиной как крупная бабочка в спичечном коробке. Арья красива. У нее округлые пышные формы, яркое золото волос и глаза - как два озера. Сию довольно хмыкает, гордая тем, что смогла найти подходящее сравнение на английском и переворачивает страницу. В толстой тетради на девяносто шесть листов турчанка ведет дневник. Записи на родном языке вперемешку со старательно выписываемыми фактами о других людях. Сию пишет о событиях своей жизни, прикрепляя к ним события чужих. Сию складывает их, как витраж из разноцветных стеклышек, как кленовые листья между страниц любимых книг. Сию просто хочет понять. Сию просто хочет стать своей.

Арья бросает на девочку быстрый взгляд и отворачивается. Ее лицо разрезает ухмылка.

"Мы в западне", - хочется сказать Арье.
"Это ловушка", - хочется сказать Арье.
"И нам не уйти", - хочется сказать Арье.

Арья молчит, но Дженна жалуется, что не может уснуть от раздирающих душу на куски кошмаров, Камилла говорит, что с каждым днем становится все слабее от нехватки крови, Касуми сетует на то, что боится выходить из дома по ночам. Им плохо, им тошно, им больно, они все ищут лазейки, они все хотят покончить с этим мучительным существованием в столь страшном месте. Джен ведь ждут в отчем доме, Камилла мечтает о поездке в родную страну, Касуми все еще надеется на родственников. Им есть куда уйти. Они могут в любой момент собрать вещи в чемоданы, рюкзаки и уйти. Но все равно остаются.

Город не дружелюбен нисколько, он захватывает, подчиняет и изменяет в свою, совершенно другую сторону. Воздух тут ядовитый, губительный, с первого же вдоха внушающий странные чувства по отношению к своей атмосфере. Город их всех, черт возьми, меняет. А ведь все они только лишь девушки, каждая почти что ребенок, каждая почти что наивная и светлая. Арья ничего не говорит, когда все эти вчерашние девочки становятся единым целым, одним обессиленным воином в чистом поле, но озлобленным и мстительным до совершенства. Арья ничего не говорит, когда в чужих глазах, голубых, зеленых, карих разгорается звериная ярость. Арья ничего не говорит, хотя и видит, что эти души безжалостно пятнает Город.

Вот у этой смуглой девчонки с сине-зелеными, совершенно непрозрачными глазами, у нее же есть шанс? Она ведь воспитана войной и страданием, ее волосы все еще пахнут порохом, а руки - невыплаканными слезами. Она ведь должна понимать, на что идет, старательно протискиваясь в особый мир Города, бетонно-кирпичный, сырой и бессовестно жестокий мир. Сию ведь каждый день видит девочек, которые в очередной раз пытаются уйти, а потом возвращаются обратно. Но Сию раздумывает. Она не хочет быть слабой, не хочет видеть и слышать собственные страхи и неудачи каждый день, не хочет переживать кошмар наяву еще тысячу и один раз. Но если девочка решит уступить, то окончательно станет одной из них.

"Мы в западне. Это ловушка. И нам не уйти", - повторяет Арья. В горле собирается сухой комок.

Она не может ответить на свой вопрос. "Не знаю", - хочет сказать Арья, а потом расплакаться, потому что она снова "не".

- Может, скажешь уже, что тебя так беспокоит? - Сию тянет гласные, это веселит рыжую лису и настраивает на хороший лад. Она наливает себе чаю, дорогого, пахучего и говорит. Арья пьет чай, а говорит столько, будто потягивает из большой чашки вино. Арья говорит о знакомых ей девушках, о их надломанных нотах в голосе, о судорожных жестах и о плотном комке одиночества вместо сердца. Арья рассказывает о Городе и о его влиянии нараспев, будто рассказывает старую легенду. Арья говорит вроде бы как с Сию, но на самом деле беседует сама с собой.

Мне трудно тут быть, хочется сказать Арье. Мне трудно оставаться рядом с ними, трудно им помогать, трудно искать их вещи и поливать их цветы. Их благодарность похожа на ожог, хочется сказать Арье. Я вся в огне от их слов. Мне трудно тут быть, трудно оставаться, трудно дышать, хочется сказать Арье. Те люди, с которыми я была раньше, они были счастливы, они дарили мне свою радость и веселье, эти же приносят только лишь боль. Впервые мне больно от того, что я здесь что-то значу. Впервые больно от того, что хочу остаться, а не хочу уехать. Арье хочется плакать, как маленькой девочке, забившись в угол и навзрыд. Мы в западне. Это ловушка. И нам не уйти.

- Ишь, как ловко тебя сломали, - говорит Сию и сочувственно хлопает девушку по спине.

[Miss Dior]

Какие у Арьи волосы шикарные!
Ты сама бусы делала?Мне понравились,такие клевые.

Скрытый контент: показать

Не могу сформулировать мысль на счет написанного.

Есть над чем задуматься...

[Night_Rain]

Какие у Арьи волосы шикарные!
Ты сама бусы делала?Мне понравились,такие клевые.

Скрытый контент: показать

Не могу сформулировать мысль на счет написанного.

Есть над чем задуматься...

Спасибо) Да, сама.

Арья, наверное, единственная, кто понял. Она давно уже часть Города и прекрасно это сознает, но только с виду кажется беспечной. Другие девушки предпочитают забывать о том где они и кто они, а Арья иногда останавливается среди этого Хаоса и начинает размышлять. Она очень ранимая на самом деле, но пытается скрывать свои чувства за постоянной работой.

[Night_Rain]

Мария(Мириам) Эспозито
Эспозито – фамилия, дававшаяся брошенным детям. Произошла от латинского «exponere» – «выбрасывать, подкидывать».
Имя Мириам означает предрасположенность к жизни подвижника.
Мария — имя происходит от древнееврейского имени Мариам (Марьям)/Мириам, что по одной версии идет от корня, означающего «отвергнутая», по другой — от слова (πίκρα) «печальная». Православная традиция переводит имя как «госпожа».

Уже вторая девушка с двойным именем, очень и очень органично вписавшаяся в компанию жильцов Города. Мария - доктор, первый и единственный. По происхождению итальянка, родственников не имеет, воспитывалась в приюте при католическом монастыре. Не особо религиозна, несмотря на прошлое место проживания. Увлекается историей и архитектурой. Очень строгая по отношению к себе и другим, педантичная и целеустремленная девушка. Привыкла всего добиваться своим трудом, но не глупа, предпочитает идти окольными путями, а не напрямик. К Рунгерд никакого отношения не имеет, но является лечащим врачом для других персонажей. Больница, какой бы разрушенной и убогой она ни была, при Мириам содержится в абсолютном порядке, насколько это возможно. Помимо того, что эта барышня довольно-таки неплохой медик, умеющий оказать помощь другим, Мария еще и хороший психолог. Она легко разгадывает настроения пациентов по интонации их голоса, внешнему облику, наклону головы, жестам. Она может легко манипулировать людьми, умея припугнуть или успокоить, сказав то, что от нее хотят услышать, в нужную минуту.

[Night_Rain]

Киевские-каневские фото вперемешку. Такое прекрасное Полесье

Скрытый контент: показать

Довольная Энни

[Elise Nevidimka]

Night_Rain, Вы и Рунгерд очень красивые! И чем-то схожи, может быть.... Полесье действительно прекрасное)
А Мириам - интересная девушка! А что это за кукла?

[Miss Dior]

Какая красота !Согласна с предыдущим коментарием,очень схожи!Мириам чудесная!

[Night_Rain]

Night_Rain, Вы и Рунгерд очень красивые! И чем-то схожи, может быть.... Полесье действительно прекрасное)
А Мириам - интересная девушка! А что это за кукла?

Ох, спасибо. За схожесть с Рун благодарна особенно. Мириам теперь прекрасно впишется в Город. Это какая-то супермоделька, раньше они были редкостью, но сейчас встречаю в каждом крупном магазине игрушек

[Night_Rain]

Какая красота !Согласна с предыдущим коментарием,очень схожи!Мириам чудесная!

Спасибо большое, мне и Рун очень приятно) А Мария - да, она - прелесть

[Night_Rain]

В продолжение темы киевских фотографий. А именно, выставка цветов

[Night_Rain]

Такое дело, совсем недавно я дописала ориджинал, являющийся как бы первой историей про Рун, а все описанное на форуме, соответственно, второй.

Скрытый контент: показать

Почему-то я подумала, что это будет интересно.

И решила выложить пролог. Пробно, так сказать. Сие творение посвящено Гренке, милой фройляйн

«Если бы строили дом счастья, самую большую комнату пришлось бы отвести под зал ожидания» Ж. Ренар.

Запертый Дом – всего лишь старая развалюха, расположенная где-то между миров. Здесь Жизнь и Смерть пьют чай вдвоем. Если уж вы стали жителем Дома, то, скорее всего, в вас есть что-то от Хаоса. Проходите, располагайтесь. Вы тут ненадолго, говорите? Неудивительно. Многие пришли сюда, занесенные попутным ветром, и до сих пор воспринимают Дом как зал ожидания на длинном пути своей жизни. Возможно, так оно и есть. Но Дом отпускает лишь ненадолго, а ключ от Вашей души всегда останется прикованным к общей связке на поясе Ключницы. Что Вы говорите? Чувствуете себя странно? Ах, это всего лишь проявляется Ваше второе лицо. Ваше истинное лицо.
…

Это Рунгерд. Я вижу ее каждый день. Она смотрит в зеркало на стене, внимательно-внимательно разглядывая себя – видимо, не узнает. Раньше у нее было достаточно крепкое тело и аккуратные, красивые ладони. Волнистые русые волосы почти что до талии длиной, сейчас они заплетены в косу, и глаза, зеленые глаза, того самого цвета, что были у ее бабушки. Она меня раздражает своим беззащитным видом и своей слабостью. Я не могу ее сломать. Я могу желать ей смерти, но ее все-таки становится жаль. Она все же мне дорога. Она ни в чем не была виновата, но в каждой книге всегда есть тот, кому не суджено быть счастливым. Рун была именно таким персонажем.

Наверное, история несчастий девчонки началась с этих зеленых глаз, тогда еще искристых и ярких. Со смерти Лилит, с безумия Джона, с редкой болезнью, что передалась нашей Рун. Я виноват, очень виноват во многом, но вины своей отчаянно не хочу признавать. События пришлого помнят немногие: я и девчонка, и я сделаю все, чтобы никто никогда узнал о том, как все было на самом деле. Больничные условия только способствовали унынию, лекарства не желали выпарить из нее яд проклятого расстройства. Я забрал Рунгерд домой, поселил в ту часть, что обустроена под рабочий кабинет и небольшую палату. Полли, глупая женщина, не понимала этих предосторожностей. Никто не знает, насколько все серьезно и что мне угрожает, вздумай девчонка сказать свое слово.

Мне ее жаль немного. Рунгерд иссушена и печальна. Она пытается спрятаться от меня в темном углу, закрыв лицо руками, и я вижу цепочку проступающих позвонков на ее спине. Все началось еще с Джона, с ошибки, со случайности, а главное, с мыслей, что кислотой выжигали здоровье девочки. Она слишком много думает.

У нее скандинавское имя - наследство от давно умершей бабушки. "Рунгерд" значит - "хранимая тайной". Тайн у этой девчушки много, они живут под ее кожей, смешиваются с кровью, бьются ниточкой пульса на шее. Только вот сама Рун неуверенна, что загадки ее берегут. Наоборот, принимая во внимание все жизненные обстоятельства, ее имя покажется насмешкой судьбы. Я пытаюсь поговорить с ней. Пытаюсь понять ее, хоть немного остановить поток сбивчивых мыслей которых слишком много для одной впечатлительной девочки.

Рунгерд предпочла бы, чтобы ее назвали Агния. Потому что это так похоже на "агония". Агония. Симфония, ирония, гармония... Красиво? Рун тоже так считает. Агния еще и "огненная", только вот девушка воспринимает это как "выгореть". Пылать ярче квазара, чтобы увидели все, разбрызгивать вокруг себя все оттенки красного, оранжевого и желтого. И рассыпаться пеплом к концу, как будто поставив точку в собственной жизни. Исчезнуть, не оставив после себя ничего - все смешается, пропадет. Красиво? Рун тоже так думает. Раньше она немного доверяла мне, но сейчас, когда я всего лишь ее врач, она замкнулась. Мне приходиться подбирать к ней ключ, как к красивой шкатулке, только в Рун не золотые монеты, а труха болезни. Я пытаюсь относиться к ней как к обычной пациентке – ровно и снисходительно. Но иногда мне кажется, что она узнает меня и смотрит особенно пронзительно.

Рун бы согласилась, чтобы ее назвали одним словом - litost. Чрезвычайно метким чешским словом, вычитаным ею в толстой энциклопедии, что значит "состояние мучения, вызванное внезапным осознанием собственной ничтожности". Это эмоция, которую она испытывала всегда. Иной раз таила в сердце, порой обидчиво демонстрировала желающим. Сейчас это чувство не покидает девчонку. Она твердит о том, как ничтожна и бессмысленна ее жизнь. Антидепрессанты, успокоительное, снотворное – все это не помогает. Пока она сама не убьет в себе эту слабость – не излечится. Я только наблюдаю за ней. Заставляю говорить, одновременно узнавая ее настоящую.

Рунгерд предпочла бы любое имя или прозвище, но в этой жизни ее зовут "хранимая тайной" и это точно такой же подарок от бабушки, а возможно, и от самой судьбы, как и изумрудно-зеленые глаза. От этого никуда не денешься, не убежишь, и каждый день, глядя в зеркало, она видит свою яркую радужку и вспоминает свое имя. В первые дни забытья все зеркала оказывались разбитыми, а руки девчонки – испачканными в крови. Полли ругалась и несла очередной бинт. Сейчас на ладонях девчонки нет линии жизни. И линии судьбы тоже. И линии сердца. Все они скрыты под рубцами от заживших ран.

Рунгерд абсолютно уверенна в совсем немногом. Она предпочитает опираться на цифры, с ними все просто. Например, она родилась первого октября, ей двадцать четыре, и еще раньше в генетический материал Рун было заложено психическое отклонение. Все это очень странно, совсем нелогично и не так ясно, как ровный ряд цифр, а значит, дело пахнет словами. Слова - они другие. Им доверять нельзя, он даже на ощупь не такие твердые, словно литые, как цифры. Слова то и дело пытаются обмануть, изменить свою суть, преобразоваться. Слова любят ошибки и случайности, ведь нередко другое ударение или неправильная буква придает им совершенно новое значение. Поэтому Рунгерд не любит слова. Они слишком сложны для нее.

Ее зовут Рунгерд, она – моя самая опасная пациентка. Ее зовут Рунгерд, что значит "хранимая тайной". Хотя, она предпочла бы более лаконичное "litost".

[Elise Nevidimka]

Night_Rain, это интересно)

[Night_Rain]

Night_Rain, это интересно)

Спасибо. Значит, первая глава)

[Night_Rain]

Глава 1

Рунгерд сидит напротив на старом, расшатанном стуле и пожирает меня взглядом. Я не могу долго смотреть в ее глаза, потому что они напоминают мне о том, что я хотел бы забыть. И я почти сделал это, выжег воспоминания в памяти других людей, уничтожил все доказательства, но проклятая зеленая радужка не дает стереть произошедшее окончательно. Иногда я думаю о том, чтобы вынуть эти изумрудные глаза ложкой, как это сделал один из моих знакомых. Но только вздыхаю, понимая, что причиной таким размышлениям – недосыпание и постоянная тревога за успех лечение девчонки. Как бы я не ненавидел эту историю, мне все равно придется выслушать ее. Как бы я не хотел избавиться от прошлого, сейчас мне следует дать истлеть ему в голове последней, кто еще помнит. Зря я тогда начал все это, но теперь, по-видимому, время расплаты.

- Начнем, Рун? Рассказывай все, как есть, с самого начала. Я буду задавать вопросы, не бойся говорить, что тебе неловко, если они покажутся тебе смущающими. Все понятно?

Она кивает, все так же не сводя с меня взгляда. К нему пора привыкнуть, ровно как и к печальному выражению ее осунувшегося личика, и к странной худобе. Прости, дорогая, но я человек, а не волшебник. Я взялся сам лечить тебя, будучи уверенным, что никто не сделает этого лучше. Только тот человек, что был хоть немного близок тебе, сможет понять тебя. И вообще-то мне действительно неловко за ту историю, что приключилась со всеми нами, но виноватым я себя не считаю. Это была обычная случайность, девочка, обычные слова, которые так тебе непонятны. Мне было просто скучно и тоскливо, я искал себе развлечение… А впрочем, что перед тобой распинаться? Ты ведь даже не помнишь, как это происходило на самом деле.

- Говори.

Рунгерд вздрагивает, явно возмущенная таким отношением к своей персоне, но сделать ничего не может – ее руки заведены за спину и связаны. Я позаботился о такой предосторожности, отлично зная, что постепенно, маленькими шажками доходя до главного, я растревожу девчонку так, что она бросится на меня с кулаками. И нет, это не жестокость, хотя к моей осторожности и примешивается жажда мести. Рун опускает глаза, что-то внимательно рассматривая на полу. Думает, я не замечаю слезы, скользнувшей по ее щеке. Пожалуй, все что осталось в ней от той маленькой девочки, которую знали все мы – это гордость. За это ее стоит хотя бы уважать. Я же – опасаюсь.

- Говори, - устало повторяю я. Все мои пациенты более чем эмоциональны, и этим меня не удивишь. Но здесь – случай особый. Надо вытерпеть, прослушать до конца, пусть и хватая воздух ртом и едва удерживаясь от резких движений. Пожалуй, я и сам нуждаюсь в такой же «предосторожности», как и девчонка. Рунгерд снова опускает голову, разглядывая пол, и начинает плести нить воспоминаний.

- Стоя в толпе людей, нетерпеливо поглядывая на стрелки часов, я ожидала прибытия самолета. Он должен был привезти с собой Касуми. Я волновалась - за три года подруга, конечно, стала другой внешне, и этой перемены не передать никаким шелестением голоса в наушниках и нечетким изображением на экране компъютера. А еще, японка, несомненно, изменилась внутренне. В лучшую сторону или в худшую – мне только предстояло узнать. Поток моих мыслей прервал громкий оклик:

- Конничива*! Ой, прости. Привет!

Кто-то обнял меня, крепко и по-родному. Касуми, совсем такая, как тогда, совершенно не изменившаяся Касуми! Хрупкая, точно хрустальная, с заплетенными в косу темными волосами, прямой челкой и искристо-ярким взглядом серых глаз. Повзрослевшая, другая, но все же родная. Та, что была рядом три года назад, в те страшные дни, когда… Я тряхнула волосами, отгоняя тревожные мысли и увела подругу за собой.

Моя квартира, которую я всегда считала лишенной жизни, в тот день озарялась светом ламп и смехом, деленным на двоих. Касу стащила с узких плеч пальто, осмотрелась, и тут же начала расспрашивать:

- Как ты тут? Давно ты тут?

Наверное, разглядывая обстановку, она подметила разные мелочи, выдающие мое состояние, как, например, пепельница с несколькими окурками и открытая пачка кофе, скомканные листки, разбросанные по всей комнате и томик стихов с замятыми уголками страниц. Все это – отголоски прошедшего кошмара, брезгливо выцарапанного из памяти и помещенного в самый дальний угол сердца, как в сейф. В непробиваемую, каменую пустоту. Ключ от нее я тогда носила на груди – чувствовала необходимость в такой защите.

- Этот ключ? – переспрашиваю я, достав из ящика стола небольшую коробочку. В ней занятная вещица, серебряный кулон – ключик на длинной цепочке. Его пришлось снять, когда Рунгерд только-только поступила в больницу, как и забрать прочне острые предметы, но мне кулон показался забавным, и я решил хранить его отдельно от вещей других пациентов. Девчонка вновь смотрит на меня в упор, практически не моргая. Не доверяет. Боится. Знает, что мне доставляет удовольствие наблюдать за ней, ее реакцией, и при этом наслаждаться своей властью над Рун. Она, наверное, ненавидит меня, но рассказывает – да, это было правильно, забрать у нее все, на чем она смогла бы писать.

- Этот, - наконец выдает она.

- Можешь продолжать, - говорю я, и прячу кулон обратно, перехватывая взгляд пациентки, опустевший и злой.

- «Все нормально», - обыденно ответила ей я тогда, занятая поиском жестяной банки с ароматным чаем – кофе Касуми не пила.

- «Ты… опять?» – осторожно спросила подруга, усаживаясь за стол. Нет, не нормально, милая моя Касу, я снова схожу с ума, и теряю связь с реальностью, но сделать с этим ничего не могу. Я не хочу знать, о чем думает подруга, но примерно понимаю, что творится в ее голове.

Трехлетней давности я, в черном платье, растрепанная и с блуждающим взглядом, мечусь по сейфу. Кулаки девочки-наваждения бьют в стены, Касуми видит слезы в зеленых глазах - моих и не моих одновременно, и подрагивающие в пальцах листки блокнота. Да, все именно так и было. Тогда я не могла выдавить из себя ни слова, а подруге и остальным приходилось разгадывать меня по записям. Ключ как будто бы тяжелеет и тянет вниз. Иллюзорная цепочка натягивается, сдавливая горло, а японка произносит тихое:

- «Расскажи мне все».

И я, поставив перед своей гостьей чашку с вьющейся над ней дымкой пара, не могу удержаться от того, чтобы не излить душу перед ней.

- «Я не помню и не хочу помнить, когда это началось. Я не знаю, из-за чего. Возможно, это потому, что я слишком одинока, но я вижу спокойствие и уверенность в том, что другие называют отшельничеством. Я не выхожу из своей квартиры без особой нужды уже полгода. Я знала, что так будет с самого первого дня, как приехала сюда. Я расхаживала по комнатам, смотрела на белые стены, на мебель, в целлофановых чехлах, на коробки с моими вещами. Солнца было как будто в мае, а ведь только начинался февраль, на улице дети играли в снежки, расцветала новая жизнь в новом городе, а я уже планировала провести ее в бетонной коробке. Следующие мои дни проходили одинаково – я работала, заказывала на дом еду и пыталась уснуть. Я читала книги, но не понимала смысла, смотрела телевизор, но не могла объяснить, что вижу. Реальность утекала между пальцев, оставив мне на прощание горькие, режущие воспоминания о прошлом. Я старалась не думать. Читала книги и смотрела телевизор. А потом не могла вспомнить ни единой строчки, ни одного кадра. Я заваривала кофе. Он был соленый от слез. Я курила, читая газеты, и я вся пропахла никотином. Я гипнотизировала взглядом телефонный аппарат, словно выпрашивая у него звонок. Но он не звонил. Мне никто не звонил. Мои почтовые ящики были пусты. Мне не писали ни строки. Меня всегда хотели вычеркнуть из своей жизни, и в этот раз получилось».

- Погоди, это ты сейчас…, - от злости на девчонку, которая даже не понимает о чем говорит, у меня дрожат руки. Свет лампы скользит по лицу, искаженному сейчас гримасой гнева. Пациентку давно таким не напугать – она не уделяет много внимания тому, что происходит в реальности. Рунгерд только поводит связанными руками:

- Доктор, мне неловко.

- Хм… Продолжай.

- «Они что, забыли о тебе?»

- «Больше того, они даже не хотели обо мне вспоминать. Я мечтала о том, чтобы разучиться мыслить, навсегда перестать терзаться по ночам тем, что давно прошло. Я ненавидела просыпаться в холодном поту от ночных кошмаров. Я пила кофе, а потом все равно засыпала, прямо за рабочим столом, и в моем подсознании раненой птицей билось прошлое. Я просыпалась совершенно разбитой, и говорила себе, что так нельзя. Я заказала на дом пакет из аптеки. Пила много таблеток: успокоительное, и снотворное, и нейролептики. Я не знала о том, что возможны последствия. Я просто старалась не думать. В один мартовский день, когда из окна веяло весной, я разбирала вещи в шкафу, и вдруг поняла. От моей одежды: теплых свитеров и атласных блуз пахло больницей. Сухо и сладко. Лекарствами, слезами, хризантемами. Я вся состояла из таблеток. Эта мысль так поразила меня, что я почти механически потянулась за листком бумаги и ручкой. А потом я начала писать тексты. Наверное, это происшествие и стоит назвать точкой отсчета».

- Ты уже тогда принимала какие-то препараты?

- Тетя… Она догадывалась. Не смотря на бегство, я все равно оставалась под. ее контролем. Мне приходилось соблюдать прописанные доктором правила.

- Почему ты следовала указаним человека, которому не имела ни малейшего повода доверять?

- Хотела быть нормальной, доктор, - мило улыбается моя пациентка.

- Можем продолжать?

Мне остается только сжать зубы и кивнуть.

[i]- Подруга сонно улыбается, помешивая ложечкой чай. Она устала после перелета в поджидающую ее, подобно, хищнику, Англию. Девушку встретил тот же ярко освещенный вокзал, на котором три года назад мы попрощались. Сегодня чужая страна вгрызлась в мозг шумом, извечным гулом проезжающих мимо машин, громкими голосами людей.Усталость сковывает тело, натяжение цепочки ослабевает, и ключ висит на груди пустой безделушкой. Я разглядываю этот кулон, а лицо подруги, выцветающее в лезущем из окон полумраке, расплывается. Японка закрывает глаза, казалось бы на секунду, и проваливается в глубокий сон.

- Это все?

- Это первый день, доктор.

- Ты уверена, что это все?

- Да.

- Да?

- Доктор, мне неловко.

- А мне казалось, что дело обстоит не совсем так, - я нахожу диктофон, и нажимаю на кнопку. Чужой голос рассыпается бисером по плотной тишине внутри кабинета.

[i]«У Рун бывают такие ночи, когда ей совершенно не удается уснуть. В первый день была одна из них».

Пациентка силится вскочить и броситься на меня, но у нее получается лишь кричать:

- Она что, была тут? Нет, правда, была? И говорила с… Вами?

- Ты успокаиваешься и мы продолжаем, - говорю я твердо, не давая усомниться в моей решимости.

Девчонка вновь осознает, что она тут жертва, и покорно садится. Я вновь нажимаю на кнопку.

«Она подолгу лежит без движения, потом вертится, сбивая простыни в ком, а из головы, видимо, все не выходит клубок малопонятных мыслей. Подруга пытается лечь, закрыть глаза, дышать глубоко и уснуть наконец-то. Она натягивает одеяло чуть ли не до подбородка, быстро проваливаясь в дремоту, но они уже тут как тут, тянут к девушке свои руки. Они поджидают ее подобно тем страшным черным тварям, что преследовали Рун в детстве – она рассказывала мне. У монстров из прошлого была жесткая шерсть, бритвенно-острые когти и полыхающие желтым глаза. Они ужасно громко выли на разные голоса, царапались в окна и норовили пролезть в щели между половицами. Тогда еще маленькая девочка дрожала и плакала от страха по ночам, отец спал в соседней комнате, а спина его все подрагивала словно от слез, а Рунгерд молила о приходе всего одного человека. Матери. Наверное, один взмах ее руки смог бы прогнать любых тварей прочь. Наверное, она прижала бы к себе дочь, целуя мокрые щеки и позволяя перебирать жемчужное ожерелье на шее. Наверное, так бы все и было, будь она жива. Рун действительно очень любила ту женщину.

Она ложится на спину, глядя куда-то в потолок, и не видя его, а в голове все мысли, мысли, мысли… О ней, и обо мне, и о звездах, и о молоке, и о войне, и о цветных ярких лоскутах… Обо всем. Что-то внутри кричит о приближающейся опасности, убежать от которой не выйдет. «Я сдаюсь». Я думаю, это так выглядит в ее сознании, доктор. Рунгерд садится за стол, включает лампу, находит ручку и тетрадь. Пишет и пишет, вычерчивает буквы торопливо, ее мозг работает очень быстро. Рун творит, создавая персонажей, истории выдуманных жизней, и сплетает судьбы, делая это только потому, что нет больше сил держать это в голове. Паника накатывает, накрывает девушку с головой, и она тонет в ней мучительно долго, захлебываясь и прося помощи.

Я все понимаю – стою в дверном проеме, неловко цепляясь руками за косяки, готовая броситься на помощь в любую минуту. Подруга провожает меня затуманенным взглядом – Рунгерд сейчас в другом мире, потерялась в огромном лесу, и не знает, как вернуться обратно. И, если честно, не в силах как-то облегчить ее участь, и просто иду на кухню заваривать кофе – себе и ей, зная, что это безумие продлится еще несколько часов. Ставлю кружку на стол, но подруга отмахивается – нет, не сейчас, не до этого. Она пишет, а я пью нелюбимый кофе. К этим ночным посиделкам пора привыкать – я уверена, эта ночь не первая и не последняя. В глубине сердца, сбитого с ритма, снова бьется призрак пришлого. Именно в эту минуту я точно решила оставаться в Англии столько, сколько понадобится для того, чтобы вернуть прежнюю подругу.

Все нормально. Рун – такой же человек, главное, говорить ей об этом почаще и быть рядом во время приходов такого вот мучительного, ломающего кости вдохновения. Пока я здесь, ее подруга умирает каждую такую ночь, исписавшись до остатка, доведя себя до полного изнурения. Ближе к рассвету ей становится немного легче. От истерики остается только груда листков, которые Рунгерд утром уберет в стол. Она засыпает, едва коснувшись головой подушки – устала, а я читаю чужие записи.

Мне непонятно, как, как такое может быть скрыто в тихой, спокойной Рун? Ее слова – море, глубокое и безжалостное к самонадеянным путникам. Или, нет, это ветер, который врывается в комнаты, выламывая двери, и лезет куда-то в душу, грубо разрывая плоть. В каждой букве спрятано чувство, сильное до дрожи - девушка пишет своей кровью. Я листала страницы одну за другой, и думала о том, как подруга еще не сломалась. Рун спит, отвернувшись к стене, в соседней комнате мурлычет Секхет, радио тянет заунывную песенку. Я завариваю себе еще немного кофе, и вновь принимаюсь за тексты. Честно говоря, я рада, что Рунгерд никогда не говорит со мной о том, что творится в ее голове».

Девушка молчит, эта пауза кажется особенно затянувшейся, а потом добавляет:

- «Утром я сказала ей, что стоит обратиться к врачу».

Я выключаю диктофонную запись, и вижу слезы в ненавистных зеленых глазах. Едва удерживаюсь от улыбки, и преувеличенно-сочувственно хлопаю по плечу девчонки.

- Завтра продолжим.

Примечания:

* "Добрый день" - японский

[Night_Rain]

На второй день мы встречаемся в той же мрачной обстановке моего пустеющего кабинета, где не бывает ни одного пациента кроме Рунгерд – это исключение для зеленоглазой принцессы, слова которой убивают меня. Она знает только о том, что умеет замечательно писать, но я-то знаю, что и ее речи обжигают меня не хуже языков пламени. Я даже перестал заниматься бумажной работой в кабинете, предпочитая неудобный узкий стол в смежной комнатке, а это помещение оставив только для общения с самой интересной своей пациенткой. Королевская честь для принцессы, ха.

Она садится напротив, такая же взволнованная, дикая, как и вчера. И ее руки вновь стянуты какой-то веревкой. Рун так и не привыкла к миру психбольницы за полтора месяца. Она не привыкала к этой реальности вообще, никогда не приспосабливалась и не втискивалась в рамки. Ее оболочка, но не она сама ходила по магазинам, искала работу, контактировала с людьми. Рунгерд настоящая, та, которая всегда была далеко от нас, откроется мне только сейчас. Я хотел бы вскрыть ее черепную коробку, чтобы узнать и понять больше. На основе ее болезни я мог бы написать научную работу, а может, и издать бы книгу… Но все это великолепие будет погребено где-то в семейном архиве, в пересудах родственников, и в головах – моей и Рун.

- О чем поговорим сегодня? – нагло спрашивает девчонка. Память услужливо подкидывает ее образ подростка - абсолютно неженственная, растрепанная, в неопрятной одежде и с большим количеством побрякушек на запястьях. С годами мало что изменилось, но о чем я говорю… Рунгерд не знает слова «время». Она просто считает важные цифры, вроде нужного количества муки для пирога, запоминает некоторые числа, как даты праздников, например, и упрямо не желает выходить из мира фантазий.

- Расскажи мне о том, как они появились. Расскажи.

На ее лице появляется выражение какой-то усталости, она делает мне одолжение, вспоминая то, что отложилось в памяти само собой и о чем она никогда не задумывалась. Для Рун реальность со всеми ее сложностями никогда не была желанным воспоминанием. У меня есть определенные предположения, и я с готовностью вцепляюсь пальцами в подлокотники кресла. Девушка наоборот старается устроиться поудобнее на своем неудобном стуле и начинает.

Джон стоит, вжимаясь спиной в стену, не заботясь сейчас о чистоте своего пиджака. Ему вообще все равно, как он выглядит, если рядом нет Лилит. После ее смерти он забывал обо всем. Все, чем он дорожил, вмиг обратилось в труху. Он много пил, пытался, видимо, забыться, но Лилит возвращалась даже через марево алкогольного опьянения… Я была рядом при этом. Я всегда была рядом и в то же время, как будто за стеклом. Я видела, как ему плохо. Одной рукой он закрывает лицо, искаженное гримасой страдания, другой же комкает ткань на груди. Где-то там, под пальцами и слоем одежды бьется его сердце. Джон и забыл, как это - ощущать что-то. Его глаза открыты шире, чем когда-либо. Чайка видит то, чего видеть не хотел, слышит то, о чем слушать бы не стал. И самое главное, от этой раскаленной, пекущей боли в сердце он не может сказать ни слова. Я пыталась ему помочь. Я протягивала к нему руки. Мои пальцы наталкивались на стекло.

Я чувствовала себя аквариумной рыбкой. Я способна была только наблюдать, а не создавать и нисколько не контролировала происходящее. Но я знала каждого из них. Я знала, как плохо Джону. Знала, как было больно Лилит, и оттого становилось больно и плохо мне. И я била плавниками-ладонями по стеклу, в попытках остановить это. Памела приходит к Чайке крадучись, опасливо поглядывая наверх – туда, где ненадежные балки. Я виновато улыбаюсь – именно я создала Дом таким – неуютным, враждебным. Сначала я думала о том, как бы спрятать и обезопасить их. А потом я испугалась и подумала о том, как бы оставить их злобу и силу тут, в стенах Дома. Добро пожаловать, кстати, это Запертый Дом – мой ад и мое творение.

Рунгерд замолкает, откинувшись на спинку кресла с триумфальным видом. Она думает, что только что сказанное сильно выбило меня и колеи. Она не знает, почему, только чувствует это на интуитивном уровне. И она не ошибается. Я нервно сжимаю и розжимаю кулаки. Если это война, то битву я только что проиграл. Я понимаю, зачем она ушла от нас, создала этот свой Дом и странных персонажей, я понял, я все понял…

- Продолжай.

- Уверены?

- Продолжай!

У Памелы одежда вся в пудре побелки, белое пятно на щеке, но ей, кажется, все равно. Она – мой любимый персонаж. Я придумала ее, когда мне было горько и страшно. Памела отказалась расти. Она носит детские платьица, пышные юбочки и напевает веселые песни. Она так добра, что желает помочь даже Чайке. Она пробирается вперед, к Джону, давно наметив цель. Они друг другу никто – соседи по комнате, и его состояние девушку тревожить не должно, так же как и она не должна пытаться помочь ему – но Ребенка не волнуют такие мелочи. Она просто рада жить, не жалея о содеянном. Никогда не жалея. Памела полагается на взрослых, что непременно помогут и выручат. Ничтожество, ничего не умеющее и ничего не достигшее в этой жизни. И от внезапно нахлынувшей волны гнева Чайке становится немного легче. А девчонка подбирается все ближе, обходя небрежно сваленный в кучу строительный мусор, рискуя наткнуться на брошенные ржавые пруты.

- Джон, ты пойми, этот мир, он... Ну, не такой, как казался. Даже не такой, как в моих сказках, - говорит Памела поспешно, заглядывая мужчине в глаза. С минуту он смотрит прямо на нее, а потом решительно отталкивает.

Ребенок не обижается. Она вообще, кажется, не умеет обижаться. Памела подходит к столу и быстро смахивает с него листы бумаги, на каждом из которых - Лилит. И Чайка беспомощно наблюдает за тем, как каминный огонь пожирает его прошлое. Испепеляет лицо Лилит, плечи Лилит, обласканные шелком платья, тонкие пальцы Лилит, светлые локоны Лилит, пронзительный взор Лилит…

- Лилит, - шепчет мужчина, закрывая голову руками, словно желая защититься таким образом от всего мира. Но Ребенок, мерзкая Памела, не дает. Она стоит рядом, не переставая дразнить своей дерзкой, бьющей по глазам яркостью, жизненной силой. Она пропитана ей от самых кончиков пальцев. Жизнь начинается в пестрых тканях нарядов и заканчивается в блеске черных глаз. И Джона это бесит.

Я смотрю на Рунгерд. Ее вигляд устремлен куда-то вверх и вправо, она явно гораздо больше заинтересована рассматриванием трещин на потолке, чем моего лица. Между тем, на нем сейчас сметана целая палитра чувств – недоумение, и проблеск понимания, и немного страх. Эта история, самая первая, навела меня на мысль.

Лилит и Джон. Джон и Лилит.

Запах духов, шелест шелковой юбки, жемчуг на белой шее, золотистые локоны, отличный майский денек, сладкие губы, свадьба, белое платье, нежная улыбка, девять месяцев, малютка, теплые руки, чай с медом, бисквиты, сказка на ночь, книги в твердых обложках, разговоры, дом, мягкий блеск глаз, солнце, свет – все это Лилит.

Тяжелое дыхание, неровное биение сердца, бледный овал лица, увядающие цветы, бинты, повязки, кровь, белый цвет, настойки, таблетки, терапия, процедура, надежда, болезнь, борьба, усилие, рывок, весна, солнце, ветер, лепестки вишни, белое платье невесты, смерть. Это Лилит.

Образование, работа, серый костюм, галстук под цвет глаз, деловая встреча, светловолосая девушка, любовь, встречи, поцелуи, держаться за руки, доверие, целая жизнь на двоих, вместе навсегда, знак бесконечности где-то у сердца, свадьба, дорогой наряд, белая роза в петлице, «да», смысл жизни, беременность, дочь – Джон.

Рыцарь, меч, обязанность, защита, семья, любимая, Лилит, золото волос, тонкие пальцы, диагноз, запись неровным почерком, лечение, деньги, займ, сделка, процедуры, попытки, эксперименты, лекарства, надежда, белые халаты, результаты анализов, надежда, сухие губы, осунувшееся лицо, надежда, смерть, пустота – и это Джон.

Я видел их такими. Семья видела их такими, как и бывшие однокласники, и бывшие однокурсники, и сотрудники из фирмы, и продавцы из соседних магазинов – все, кому довелось стоять у гроба Лилит, а потом и у могилы Джона.

Все, кто знали, как умеет улыбаться Лилит. Все, кто помнили, как смеется Джон.

Они роняли слезы, и плакали, и всхлипывали, не смущаясь, не боясь, и земля промокала от их слез, и наверное, за недолгое время было бы целое море соленых, пекущих каждую царапинку, слез, и мы бы все умерли, захлебнувшись в собственных слезах, и плакали бы, плакали, до самого последнего вздоха.

На лице Рунгерд не было ни единой слезы, когда умерла Лилит. Она стояла в своем траурном наряде, печальная маленькая девочка. Джон же не мог твердо стоять на ногах от печали, смотрел на спокойное лицо усопшей, и что-то шептал.

С каждой минутой его голос становился все громче, а потом не выдержал, дернулся, подбежал к гробу, заколотил по лакированной крышке. По его лицу катились слезы. Мы не бросились к нему. Никто из нас не подошел помочь Джону, каждого пробрал этот первобытный ужас при виде смерти,наложившей свой отпечаток на лице той, которую мы знали. При виде этого отчаяния, при виде Джона, мечущегося, как раненый зверь.

Рун смотрела на отца, сжимая в руках букет белоснежных лилий. Листья хрустели под ее пальцами, а лицо девочки скоро стало таким же белым, как и лепестки цветов. Она не плакала, когда кто-то опомнился и все же успокоил Джона. Когда гроб матери засыпали землей, когда поставили крест, она только чинно положила рядом свой скромный букетик. Люди постепенно насходились, не говоря ни слова, не решаясь прерывать торжественную тишину. Каким же громким показался нам звук пощечины, которой Джон одарил свою дочь! Рунгерд посмотрела вслед отцу взглядом, из тех, которые никогда не забудутся. Наверное, в тот вечер она впервые ушла в свой мир.

- Извините? – ее голос возвращает меня, погрязшего в своих размышлениях обратно, в тесноту кабинета.

- Можешь идти, - выдыхаю я, взглянув на часы. Когда девчонка уходит, напоследок взглянув так, чтобы я понял, что ее гордость не сломить просто так. А у меня есть пятнадцать минут до прихода Касуми. Японка робко стучится в дверь, смущается, когда садится напротив, и выдает неуверенное:


- А вы уверены, что эти беседы способствуют лечению Рун?

- Конечно, мисс Ивамото, конечно. Вы знали ее намного лучше, чем кто-либо другой, ваши наблюдения значительно дополнят сложившуюся картину.

- А то, что происходит с ней… Очень плохо? – спрашивает девчонка, стараясь скрыть дрожь пальцев за перебиранием черных прядей.

- Мисс Ивамото… Давайте поговорим о той Рун, которую вы помните, - настойчиво проговариваю я, глядя посетительнице прямо в глаза. Та отводит серебристый взгляд – сработало.


- Ваша подруга постоянко упоминает неких Джона и Лилит. Вы знали людей с такими именами?


- Да, - уверенно кивает японка.

- Это же родители Рунгерд. Я не помню их лиц - тогда наша семья остановилась в том городе совсем ненадолго. Не слишком хорошо помню и нашу первую встречу с Рун, но она стала моей единственной подругой. Она много говорила о своей матери, кажется, та была сущим ангелом. Рунгерд хотела быть похожей на нее. Стойте-ка, ее родители умерли, да? Я не любила затрагивать эту тему в наших разговорах… Помню, отлично помню, какой была тоска Рун после похорон. Она едва держалась на ногах, не могла произнести ни слова, и только писала, писала на листках, а я отвечала ей вслух, не зная, как передать свои мысли письменно. Помнится, она не говорила еще несколько недель – не хотела. И никак не могла уснуть, ей виделись кошмары, и Рунгерд предпочитала коротать ночи за написаниям фантастических рассказов. Днем я приходила к ней с тем, чтобы увести ее из комнаты отца – тот пьянствовал и никого не узнавал. Потом Рун читала мне написанное, и по спине проходила дрожь от описанного в тех тетрадях… Ее действительно терзали чудовища. Она винила себя во всем: в смерти матери, в безумии отца. Она не хотела жить. А вскоре я уехала. Мне было ужасно жаль, что я бросаю Рунгерд в столь трудный период жизни. Я подарила ей свой кулон – ключ на цепочке. Сказала, что это ее обережет от всех невзгод. Потом мы обменялись адресами, и я вернулась в Японию…


- Благодарю вас, мисс Ивамото. Нам следует встретиться и завтра после сеанса – думаю, у меня возникнет еще немало вопросов.


- Всего вам доброго.

Когда японка уходит, я позволяю себе довольно улыбнуться. Я и забыл, что эта девочка присутствовала на похоронах Лилит много лет назад. За суматохой все мы забыли о маленькой Рун, которая тогда все свои тайны доверяла Касуми. Но повзрослевшая зеленоглазая девочка предпочитала молчать при своей подружке. Не хотела пугать или упорно не доверяла? Как мне узнать, что творится в твоей голове, Рунгерд?

[Elise Nevidimka]

Здорово! Жду продолжения))

[Night_Rain]

Здорово! Жду продолжения))

Сейчас будет)

[Night_Rain]

- Что ты расскажешь мне сегодня? – спрашиваю я, пребывая в приподнятом настроении. Видимо, мой веселый тон девчонке не по душе – Рун отворачивается, пытаясь игнорировать меня. Ее откровенно раздражает все происходящее, ее вынужденная беспомощность и боль в связанных запястьях, мой ужасно спокойный вид и деловитые расспросы. Я хорошо ее понимаю, почти-нормальную-девочку.

- А о чем вы хотите поговорить?

- Твой Дом. Почему он заперт?

- Я не хотела, чтобы они вышли наружу.

- Кто?

- Они. Мои персонажи. Люди. Чудовища, - туманно объясняет девчонка, с усиленным вниманием разглядывая пол.

- Они могли причинить тебе боль?

- Они меня ненавидят, доктор. Они бы меня убили, будь у них хоть какая-то возможность. Но как только я поняла, что они оживают, то немедленно навесила замок на все двери и захотела, чтобы там была самая высокая в мире ограда, и лес… Они стали такими гадкими, что наверняка приносили бы одно зло. Потому что не умеют поступать по-другому.

- Почему ты решила, что они становятся реальными?

- Сила воображения, доктор. Я всегда считала, что фантазия делает многое возможным. Я была слишком одинока, чтобы иметь настоящих друзей, а потому придумала несуществующих. Еще когда мама была жива. Мы подолгу разговаривали с ними по вечерам, и смеялись, и все было хорошо, но я взрослела, прочувствовала на себе многое, и в мой мир добавилась боль. Каждый из них теперь как открытая рана. Виновата в этом только я. В детстве я всегда хотела, чтобы мои воображаемые друзья, чьи образы грели душу, стали настоящими. И однажды… Так и случилось, - Рун проводит рукой по мокрой щеке.

- Дальше.

- У меня была персонаж-смерть. Я придумала ее на Хэллоуин, спустя шесть дней после смерти папы. Ее звали Бонни, у нее были волнистые рыжие волосы и голубые глаза. Она походила на лису и на милую принцессу одновременно. У нее был звонкий смех и она часто болтала со мной о чем-то совершенно неважном. Бонни носила черный плащ длиной до пят, чтобы скрывать под ним свои красивые платья. А в руке у нее была коса. С лезвием, длинным и острым. Бонни была существом совершенно неземным, потому что всегда улыбалась и пела, даже когда было очень плохо. А ее руки были по локоть в крови. Земной. Она убила маму, убила папу, убила миллионы людей, убила!

Рунгерд бьется, силится высвободиться из пут, слезы текут по ее лицу практически безостановочно, а ее голос дрожит. Я наблюдаю за ней с холодной сдержанностью хищника перед испуганной жертвой. Все стало понятным. Почти. Или все намного глубже, чем мне кажется.

- Дальше.

- Доктор, мне неловко!

- Дальше.

- Однажды она ожила. Не знаю, как это случилось. Видимо, ей было тесно в Запертом Доме. Бонни просто пришла ко мне, постучалась в дверь, приветственно помахала рукой. Рухнула в кресло, заявила, что только сейчас осознала, как это – быть живой, дышать, вдыхать опьяняющий кислород, жить каждой клеточкой свого тела. Она была счастлива в тот день. Я только пожала плечами, ведь еще не была испугана. Бонни не видел никто кроме меня. Бонни просто была. Она могла оказаться стоящей у чьей-то двери, или сидящей на чьем-то стуле, или растянувшейся на полу – потому мы так нередко спотыкаемся на ровном месте. Бонни могла раствориться в стаканчике кофе, если хотела. И все это несло смерть. Бонни была смертью. Я не контролировала ее, нет. Я ее осознавала. Я слышала ее мысли так, как слушают мелодию по радио. Только я слышала их постоянно, сутками напролет. И я плакала от боли и от усталости. Ее размышления, они дробили меня, жгли раскаленным прутом. Я даже начала пить успокоительное – не помогало. Доктор, скажете, а Касуми часто приходит к вам?

Я вздрогнул, не ожидав такого вопроса. Я слышал, что психически больные всегда проницательные, но чтобы настолько…

- Да, она бывает здесь, - осторожно произношу я.

- Касу хорошо выглядит?

- Нормально. Почему ты спрашиваешь?

- А Вы знаете, откуда она к Вам приходит?

- Откуда?

- Из онкоцентра.

- Что?

- Да. Это Бонни. Мы узнали диагноз раньше, намного раньше. Это было всего лишь начало новой борьбы. Тогда я боролась только со своими персонажами, которые становились все более самостоятельными и хотели ожить так же, как и Смерть. Тогда был всего лишь конец. Всего лишь неизбежная смерть моей лучшей подруги. Это был погожий летний день.

Здание больницы таяло на солнце, как порция пломбира, растекаясь по пальцам липкими белыми дорожками. Меня тошнило от вида широких проходов, светлых стен, стерильной чистоты, накрахмаленной заботливыми руками тишины. Мутило от нагретых солнцем половиц, от блестящей круглой ручки двери, от волос Касуми, струящихся по плечам. Как же она исхудала за эти дни, миниатюрная японская девочка! В вырезе были видны выпирающие ключицы, белая сорочка висела на ней мешком, а глаза, ее необыкновенные серые глаза, погасли! Мне захотелось плакать, слезы подступали к горлу, но я держалась и только кривила губы.

В палате пахнуло хризантемами и это был дурной знак. Подруга не любит их, нет, на дух не переносит, ненавидит эти проклятые цветы. Касу говорила когда-то, что они приносят одни несчастья. Она слишком много верит в легенды, даже носит на тонкой цепочке древний оберег, но я, почему-то, тоже начинала проникаться подобным. Я готова была поверить во все, что угодно, лишь бы Касу была здорова. Она еще могла вылечится, я знала это. Ее жизни угрожала только Бонни да хризантемы. Так долой же хризантемы, прочь их, прочь! Я выбросила букет прямо из открытого окна и брезгливо стряхнула с ладоней лепестки. Японка благодарно улыбнулась, и пора бы, наверное, что-то сказать.

- «Я...»

Я не знала, о чем говорить. Мне хотелось рассказать о ночных кошмарах, о том, как это - просыпаться в холодном поту и нервно комкать простыню. О том, как не хочется спать, как тяжело гудят мысли, отдаваясь болью в затылке, и как быстро расходуется кофе из недавно купленной банки. Я могла бы принести свои записи - сотни блокнотов, тетрадей, чеков, исписанных моим почерком в ночном бреду, но кому это надо? Это только моя проблема, я должна бороться один на один со своими призраками.

Касуми сидит, опираясь на спинку кровати, солнце ласкает ее своими лучами, и японка кажется прозрачной. Все тоньше становится ее кожа, вся сильнее проступают хрупкие косточки, все больше синяки под ее глазами. Она не сдается, маленькая смелая девочка. Смеется в ответ на мои неуклюжие шутки трескучим смехом, взмахивая длинными ресницами над глазами-дырами. Они, кажется, затягивают в себя, выворачивают душу, эти глаза цвета утреннего тумана, столько в них отчаяния и боли. Японка борется, позабыв о прогнозах врачей и своем неутешительном диагнозе. Она заставляет себя ходить, и сидеть, и дышать, превозмогая боль. А я все не верила, что она не умрет.

У болезни, ее личной чумы, были огромные стрекозиные крылья за спиной. Они похожи на поделку психически нездорового ребенка: неровно натянутые на металлическое основание куски полупрозрачного материала с густой сеткой жилок. Они трепещут, скрежещут, грохочут за спиной их обладательницы, создавая гул. Шум дробит и разрушает уставший мозг, и Касуми пытается хотя бы не так громко стонать, уткнувшись в подушку. Болезнь смеется, ее тонкие губы расходятся в кривой усмешке, она хохочет, изящно взмахивая руками с длинными пальцами, затянутые в кожу перчаток. Смеется, радуясь, что смогла сломать еще одного человека со стержнем внутри. От нее и ее черного платья, мехов, кружев, пахнет хризантемами. И это уже совсем нехорошо.

Касуми смотрит на меня, не слыша, что я говорю. В ушах звенит, а в голове бесконечный шум, чужие, отторгающие звуки, сплетенные в одно. Я напротив - яркая и живая, словно из другого мира. Японка хочет запомнить меня такой: растрепанную, с румянцем, появившимся от быстрого бега, с коктейлем эмоций в изумрудно-зеленых глазах. Но самое главное, в них сейчас жизнь, бьющая через край, раздирающая оковы борьба, опасность и жизнь, только жизнь. Я ведь постоянно в бою, без устали сражающаяся, не выпускающая меч из рук. Касу верила, всегда верила – я помогу ей, обязательно, только если пойму, с чем бороться.

Японка молит беззвучно - присмотрись же, внимательнее, прошу! Вот она, моя смерть, с крыльями за спиной, в безвкусном наряде, с запахом дешевых духов и хризантем. Вытащи меня из ее цепких рук в перчатках, заставь же ее замолчать, заглуши страшный хор своим голосом! Умоляю, убей ее со всей своей жестокостью, звериной яростью, выломай жесткие крылья, растопчи их, а потом вырви ее глаза. Глаза, которые наблюдают за Касуми, отмечая изменения. Глаза-пауки, черные, блестящие, с тонкими лапками ресниц. Болезнь вновь смеется, воздевая тонкие руки к небу. Я прервала свой рассказ, чтобы сказать:

- «Это всего лишь обследование».

Касуми улыбается. Она заставляет себя улыбаться проклятой, приставшей к губам улыбкой, которой никто не верит. Девушка глотает сразу две капсулы, стараясь заглушить боль, пылающую в голове, разрушающую, рвущуюся, как вольная птица. Она царапается изнутри острыми когтями, долбится твердым клювом и, - Касу клянется - однажды пробьет череп-клетушку. Болезнь засыпает, прикрыв ненадолго жуткие, дробленные на цилиндры, глаза, сложив громадные крылья. Японка все улыбается, как куколка, как марионетка на тоненьких ниточках, она все еще улыбается, когда я укладывала ее, расправляла простынь. Она улыбается даже тогда, когда я шепчу ей на ухо:

- «Я тебе обещаю, мы не умрем».

В тот момент мне действительно казалось, что я сдержу свое обещание и перережу глотку всякому, кто посмеет причинить хоть малейшей вред дорогому мне человеку.

Я смотрю на Рунгерд и мне кажется, что я достаточно знаю про ее жизнь. Что этого правда хватит. Что пора прекратить это насилие над ее личностью и воспоминаниями.

Мне казалось, что я вдоволь наслушался о несчастьях, горе и смерти, но каждый раз она выдавала что-то еще. Новую историю, от которой становилось так тревожно, так тесно на душе, что я начинал понимать ее, девочку, в чьей голове звенели голоса персонажей.

- Что скажете, доктор? – хихикает она, почувствовав мою слабину. А я думал, что боль отдается в сердце, а на лице ничего.

- На сегодня достаточно, Рунгерд.

Девчонка провожает меня удивленным взглядом.

[Elise Nevidimka]

Night_Rain, а это еще первая глава или уже третья? Мне очень нравится, как Рунгерд постепенно, шаг за шагом, рассказывает свою историю.

[Night_Rain]

Night_Rain, а это еще первая глава или уже третья? Мне очень нравится, как Рунгерд постепенно, шаг за шагом, рассказывает свою историю.

Все повествование, в принципе, один диалог Рунгерд и доктора) Спасибо)

[Night_Rain]

Я пытался понять. Я пытался найти связи и закономерности. Джон, который почему-то Чайка. Почему? Он ведь даже не слишком любил море. Всегда ненавидел наши походы на пляж всей семьей и брезгливо вытряхивал песок из обуви. Он ведь даже не думал о полете. Не был мечтателем, не изрисовывал поля тетрадей самолетами и облаками. Или мечтал? Я ведь не знал толком нелюдимого Джона. Его никто не знал. Даже те, кто плакали, стоя у его могилы, в душе радовались смерти такого сухаря, как он. Джон всегда был в работе, в бумажках, всегда не с нами и где-то за гранью нашого понимания. Я отлично помню его стремление сделать свое дело идеально, но не зря о нем говорили, что он бесчувственный. А для Рунгерд он был прежде всего отцом. Бесчувственным отцом. Затем – Чайкой. И только потом – Джоном. Чайка… Почему?

Лилит запомнилась мне немногим лучше. Достаточно красивая женщина. Быть может, верная жена. Кажется, неплохая хозяйка. Скорее всего, добрая мать. Все вокруг говорили, как повезло Джону с женой, и я был согласен с ними. Ему дйствительно повезло. Хоть кто-то мог терпеть его холодность, раздражительность, нередкие перепад настроения и так выводящую из себя педантичность Чайки. Но Лилит, кажется, очень его любила, больше того – не чаяла в нем души. Вполне вероятно, что Рун, желая во всем быть похожей на мать, приобрела и это качество всепрощения. Но, кажется, смерти подруги простить моя пациентка не смогла.

- Доброе утро, - улыбается мне Касуми, зайдя в кабинет так тихонько, что я не заметил ее присутствия. Я рассматриваю японку острым, оценивающим взглядом, словно пытаясь увидеть признаки страшной болезни. Но она не кажется мне больной. Уставшей немного наивной девочкой, но никак не той, что смогла привлечь к себе смерть.

- Доброе. Сегодня я хотел бы поговорить с вами о Бонни.

Выражение лица девушки неожиданно меняется, рот приоткрывается в тихом вскрике – Касуми страшно. Но она мгновенно совладала с собой, села в кресло напротив, сложив руки на коленях и храбро начала свою историю.

- «А ты никогда не задумывалась, что твое существование бессмысленно?

Я ловлю тарелки на лету и ставлю их на стол. С Рун надо быть осторожнее. Ей становится все хуже. Она никак не может вырваться из того темного места, о котором написаны ее истории. Она много говорит о месте, которого не существует. Кажется, подруга называет его Домом, почему-то Запертым, но я нисколько не хочу понимать в этом хоть чуточку больше. Рун говорит о людях, которые не существуют, но живут в ее голове. И я вижу их лица и могу держать их за руки. Где-то за тонкой гранью написанных слов кроется сумасшествие, Рунгерд беспечно балансирует на самом краю, а я… Я пытаюсь удержать подругу любой ценой. Страшно подумать, что будет, когда я умру, доктор.

- Нет, я не думала о таком, - ответила я тогда, пытаясь скрыть дрожь в голосе.

- И тебе не казалось, что тебя нет? Что ты – вырезанная из картона куколка, персонаж, плод чьего-то воображения? – не унимается подруга.

- Н-нет…

Я успела смириться. Нет, не сразу, конечно. Не тогда, когда впервые ощутила боль, и даже не в тот момент, когда узнала свой диагноз… Лишь увидев Бонни, рыжую, как сама осень, яркую, как будто раскрашенную новенькими карандашами, я вдруг поняла, что скоро меня не станет. Бонни появилась совершенно неожиданно, будто из воздуха. Постучалась в дверь маленьким кулачком, с грохотом уронила зачехленную косу. Бонни болтала какие-то глупости, пила чай маленькими глоточками, я принесла ей варенья. Моя смерть любит клубничное варенье, доктор. Так бы и ела его банками, облизывая испачканную в вареньи ложку. Бонни ушла, ничего толком не обьяснив. Я смотрела ей в след, и думала, когда эта встреча повторится. Это было только знакомство.

А вот Рунгерд почему-то упрямо боролась. Цеплялась за чужую-почти-свою-жизнь до сломанных ногтей, не желая сдаваться. И внутри нее таилось разрушение, злое, маниакальное. Несдержанное нисколько, стоит только дать ему сигнал, и оно полностью захлестнет разум подруги.Она вписала меня в свою историю в тот день, не желая подчиняться чужим правилам игры. Сделала меня сердцем свого Запертого Дома, отдав все ключи и сказав, что если я погибну, со мной умрет и весь Дом. Рыжей Бонни рядом с нами не было, но я едва ли не спиной ощущала ее улыбку. Жизнерадостная, насколько ей было близко понятие «жизнь», Бонни отчаянно этим существованием рисковала.

- Наверное, я снова забыла выпить успокоительное, - грустно улыбается Рунгерд.

- Да, - соглашаюсь я.

Если бы я могла, то отвезла бы подругу к какому-нибудь специалисту. К женщине с приятным голосом, они бы поговорили, и Рун стала бы чуточку спокойнее. Перестала бы говорить такие страшные вещи и задавать такие пугающие вопросы. Но я не сделаю так, ведь это – предательство.

Если бы я могла, то собрала бы все тетради Рун в огромные, оттягивающие руки мешки. Сложила бы их горкой, маленькой Вавилонской башенкой, облила бензином и сожгла. А пепел оседал бы на мои волосы снегом, а с Рун бы стало немого проще. Но это предательство.

Если бы я могла, я бы осталась рядом с подругой навечно. Выгнала бы Бонни, вывела из комнат, крикнув, чтобы забыла о привычке пить чай в моем обществе. Но я теперь – Ключница, я обязана быть любезной и приветливой. А переписывать чужую историю – предательство. Доктор?

Мы молчим. Я и девочка-японка напротив, которой место только в своей солнечной стране, но никак не в Англии, где каждый туман ядовит и куда Касу храбро приехала умирать. Я смотрю на нее по-новому и вижу все несовершенство этого создания. Она как надорванный лист бумаги с нарисованной на нем великолепной картинкой. Целостность нарушена одним только резким движением чьих-то рук. И Рун, взявшись излечить подругу, только усугубила ее положение – втянула в мир собственных иллюзий.

- Моя смерть любит клубничное варенье, доктор, представляете? – говорит девушка, рассматривая свои руки и как-то особенно печально улыбнувшись.

- Как Вы думаете, я сошла с ума, доктор?

- Что Вы! Просто Вам следует перестать волноваться за Рунгерд, высыпаться и побольше гулять.

- Отлично, - Касуми решительно направляется к выходу, явно даже не вслушиваясь в мой ответ.

История болезни Рун, оказывается, скрывает еще множество тайн.

…

На следующий день я уже не жду от зеленоглазой принцессы правильной хронологической последовательности – в ее голове все давно перепутано и искажено, как картинка в калейдоскопе с разбитыми стеклами. И чем дальше, тем забавнее становятся ее внутренние чудовища, все страшнее и реалистичнее их истории. Сегодня мы пытаемся выяснить, кто такая Памела. Я дергаю за ниточки, стремясь поскорее выведать новую тайну, сам, кажется, становись зависимым от мира чужого безумия. Рун отличный рассказчик и сумасшедший. Мне нравится дергать за различные ниточки, чтобы понять больше, чем до этого. Мне нравится заставлять плакать пациентку напротив. Мне почему-то нравится.

Джон – Лилит – Памела. Джон – Лилит – Памела. Раз за разом мы натыкаемся на это имя из шести букв, о котором Рун отказывается говорить, отвечая, что день знакомства с новым персонажем выкрашен в черный.

- Чернее черного, - добавляет она, когда я переспрашиваю.

- Лилит?

- Памела.

- Джон?

- Памела! – почти со слезами на глазах выкрикивает девушка.

Лилит – Джон – Памела.

- Почему ты придумала ее?

- Она всегда была рядом со мной.

- Ты расскажешь мне?

- Почему я должна вам доверять?

- Я же твой доктор.

Девушка бросает пренебрежительное:

- Вы еще и мой…

На этом месте ее обрывает звонкая пощечина. Я смотрю на краснеющий след от собственной руки и не могу поверить. Я никогда так никого не бил. Я помню какие-то пьяные драки в колледжах, но никогда, никогда, я не был женщин. Даже Полли в наши самые яростные перепалки никогда не была жертвой рукоприкладства. Рунгерд, зеленоглазая принцесса, совсем мне не чужая, ею стала. Я нахожу в себе силы взглянуть в лицо пациентки.

Я нахожу в себе силы взглянуть в лицо пациентки. Она кажется мне сломанной. В глазах девчонки искры сомнений и узнавания. Моя пациентка вспоминает, прокручивает в голове все те моменты, которые мечтала выкинуть и о которых так отстраненно, безэмоционально почти что поведала «доктору», каким я представился. Сейчас, когда она близка к тому, чтобы осознать, кто в кресле напротив нее, я ощупаю липкий страх.

- Хорошо, я расскажу Вам о Памеле, - бесцветным голосом говорит Рун.

«Я шла с похорон отца. Шел дождь. Он размывал землю и краску с искуственных, напитанных пылью цветов. Он смывал все воспоминания из моей головы. Лицо отца, застывшее будто в вечном укоре, скрюченные в жесте борьбы пальцы, его костюм и прическа, делающие Джона так поразительно живым… Все это я забывала. Я хоронила в тот день одного и порождала другого. Умер отец, но окончательно появился на свет мой персонаж. Мне было трудно и больно в реальности и я уходила в свой мир.

Памелу мне довелось встретить в кофейне на соседней улице. Это было ужасно маленькое помещение с неудобными столиками и пластиковими стаканчиками для кофе. Памела в белом переднике, ловко управляющаяся с кофеваркой, Памела трудолюбивая, наводящая порядок, Памела светлая и улыбчивая – она спасла меня. Памела стала моей соломинкой, а уж потом, только крепко ухватившись за нее, я себя вытянула. Наша дружба показалась бы другим странной: Памела, едва знакомая мне девушка-официантка и я, девочка, часами сидящая в кофейни. Памела напоминала мне Касуми тонкой фигуркой, черными волосами и добрым светом лучистых глаз. Памела милостиво разрешала мне называть ее «Касу». Памела слушала об отце и матери. Памела читала мои рассказы и находила, что у меня хороший слог. Памела понимающе улыбалась и заваривала мне еще кофе. Так проходили дни после смерти Джона».

- Но почему она – Ребенок? Ты ведь даже не знала ту девушку.

- Я просто дописала ее историю, доктор.

Я молчу. Рунгерд тоже сохраняет молчание. Я пытаюсь ее понять.

Пытаюсь взглянуть по-новому на все, что знал до этого. Кем они были для нее, эти персонажи? Друзьями, единственными и преданными? Расчетливыми врагами, подкравшимися со спины? Кем она считала саму себя, которая силой одной только мысли могла как оживить персонажа, так и "дописать" человека в очередную игрушку? И почему игрушки были сильнее нее? Я не знал этого, но узнать хотел. Рун, казалось мне, не помнит то, что я так жадно хотел забрать только себе. Она ни разу не упоминала о том случае, не говорила с особенной злостью обо мне – обо мне настоящем, конечно. Я мог бы бросить безумную затею, отдать девчонку на попечение Полли и в скором времени забыть о своей принцессе. Но с течением времени мне становилось действительно интересно.

[Night_Rain]

Сегодня продолжать сеансы не получится – Рун больно. Я не знаю, что надо делать в таких случаях, как правильно поступить, но я никому не позволю заменить меня, забрать ее себе. И что самое странное, во мне говорит как безумный собственник, так и здравый смысл. Все, что я знаю о происходящем - персонажи, порождения собственного разума, казалось бы, контролируемые, захватывают все больше и больше и власти над своей создательницей.

Грубо подчиняя, нисколько не заботясь о здоровье Рунгерд, ломая неумелыми руками. Выхватывая крупицы контроля только через боль, через начинающую дробиться и распадаться на куски психику. Выдуманные люди усмехаются и сжимают ладони друг друга до боли. Да, мы сможем, говорят они. Да, мы не остановимся на полпути. Их лица, кажущиеся нарисованными, искажаются, обретая человеческие черты. Слишком долго персонажи были заперты в этой голове, спрятаны от всего мира, и теперь мечтают вырваться из плена чужого черепа. И у них, скорее всего, получится.

Рун просто больно, она лежит, скрючившись, на кровати, то ли плачет, то ли кричит, и неустанно просит листок бумаги и ручку. Полли закатывает глаза и говорит, что эта девчонка не дает ей уснуть. Она порывается принести в комнату пару тетрадей, но я одергиваю жену. Мне кажется, что после этого с моей пациенткой произойдет что-то страшное. Дать Рун свободно писать – значит развязать ей руки.

- Я устала, просто очень устала, - шепчет Рун, закрывая лицо руками.

Кажется, она спит, укрывшись старым пледом, но нет, девушка что-то шепчет, ни на секунду не останавливаясь. Она говорит, говорит, все говорит, все, что могла бы написать, а лучше похоронить где-то глубоко под землей. Она бы вырыла яму и засыпала все свои выдумки пеплом от стертых из памяти мыслей. Но Рунгерд может только говорить. Я слышал, что таким образом душевнобольные спасаются от сна. Во сне им всегда видятся кошмары.

«Усталость накапливается постепенно, думает Смерть. День за днем, капля за каплей, пока не переполнит твой рассудок, исчерпав все лимиты. От усталости ломает, выворачивает наизнанку, пытаясь во что-то преобразовать это тело, выбрать иную форму для выживания. Бонни тоже устала. Она впервые чувствует себя такой разбитой. Ах, да, ее жизнь ведь длится какой-то десяток лет, и то, она зависима от странной девчонки с зелеными глазами. Бонни фыркает презрительно, поправляет футляр с косой, и вваливается в темницу Узника. Парень сидит, как всегда, сидит, прижавшись к стене, смотрит на гостью остро и с хитринкой. Знает же, почему рыжая то и дело оказывается рядом. Знает, но ничего не делает, ни шажка навстречу. Клоду все равно. Он слишком давно в темнице, чтобы еще что-то чувствовать. Узник просто ненавидит Ключницу. И только ненависть заставляет его жить.

Девушка делает только шаг навстречу, и тут же оказывается рядом. От ее одежды пахнет розами и коньяком - снова приложилась к бутылке. У Смерти, как ни странно, тоже бывают депрессии. Бонни мало говорит в их странные встречи. Ни слова о себе, ни слова об Узнике. О мотивах ее поступков можно только догадываться.

- Привет, - коса с неодобрительным лязгом падает на каменный пол. Рядом с Узником безоружна даже грозная Смерть.

Парень брезгливо отталкивает перепачканные в крови руки, в который раз пытающиеся обнять его и согреть. Сегодня Бонни в очередном аляповатом наряде – красное платье, контрастирующее с бледной кожей. Девушке не жалко ни пышной юбке, ни бисера, поблескивающего в приглушенном свете, когда она садится с Узником рядом. Рыжей идет этот цвет, ее словно выкупали в теплой крови, словно укрыли одеялом из лепестков маков – настолько она прекрасна. И все-таки, несмотря на эту почти совершенную красоту, Узник замечает и недостатки. Он видит свою гостью в этом королевском наряде насквозь, как простую служанку.

Сегодня Смерть убила троих. Двоих парней с исколотыми руками и старушку. Женщина звали Гретта, у нее было платье в цветочек и она дрожащими руками шила чепцы для внуков. Старушка рассказала, что это зять отправил ее в дом престарелых, а дочь не очень-то и возражала. Гретта все понимает - для молодых она была бы обузой. Она откладывает в сторону чепцы, сметая широким жестом со стола катушки и отрезы ткани, и смотрит на смерть вопрошающе. Бонни молчит в ответ. Только укрыв мертвую женщину выцветшим синим платком, девушка поднялась с колен и позволила одной-единственной слезе исчезнуть в рыжих локонах.

- Я устала, - подводит итог своему состоянию Смерть, выуживая откуда-то бутылку и делая глоток коньяка. Она пытается предложить и своему собеседнику, но парень только брезгливо отмахивается. Бонни все больше пьянеет, смеется ломким, неискренним смехом и лезет целоваться. Парень целует теплые губы и щеки девушки, поражаясь, как она еще жива. Рыжая гниет изнутри, подобно переспевшему яблоку, упавшему в пожухлую осеннюю траву. Смерть устала смотреть в глаза серые, голубые, зеленые, карие и видеть в них слезы. Ей надоело слышать мольбы, и никогда им не внимать. Бонни устала приносить своим приходом только несчастье и скорбь. У нее даже коса затупилась.

- Я устала, - повторяет девушка, уронив голову Узнику на плечо. Тот продолжает целовать мокрые от слез щеки, слыша едва различимое:

- Я устала, устала, устала...

Смерть засыпает, прижавшись к нему, парень все еще обнимает девушку за плечи. То, что сейчас происходит, несомненно, ничего не значит. Бонни просто устала, а ему просто скучно.

Главное, себя в этом убедить».

Когда Рун получает на руки несколько стопок чистых листов и ручку, я ничего ей не говорю. Запираю дверь ее комнатки на ключ и ухожу. Мне плохо и трудно оставаться наедине с ней и ее демонами. Не могу слышать голос девчонки, думать об этих странных существах, которые проникают в мою жизнь, заполняют, несмотря на то, что их не существует. Страх пробирает, сердце сжимается в тисках, словно чьими-то жесткими пальцами. Я ухожу в кабинет, листать медицинские справочники и пытаться понять, какова степень нормальности в моих действиях. Прибрать к своим рукам трудную пациентку под предлогом лечения и даже не обладать достаточными познаниями в этой сфере медицины. Наверное, кто угодно испытывал бы вину при виде этой измученной девушки. Кто угодно, кроме меня. Моя цель далека от того, чтобы улучшить состояние девушки. Утром я нахожу Рунгерд спящей, наконец-то спящей, а рядом несколько исписанных ее бисерным почерком листков.

« - Почти как новенькая, - с улыбкой говорит Леон, закрепляя бинт на боку Холли металлическими зажимами, проводит кончиками пальцев нему и пытается поцеловать тонкое запястье. Святая фыркает, отталкивает дарящие ласку руки и выталкивает товарища за дверь.

- Я тебя обожаю! – выкрикивает парень, не переставая бить по дереву кулаками.

- Ага, отвали, ненормальный.

Святая скидывает тяжелые ботинки, и садится прямо у громадного зеркала в тяжелой раме. Отражение не кажется ей привлекательным. У нее жилистое тело, все в шрамах и синяках, ломкие светлые волосы до талии – когда-то предмет гордости, а сейчас обуза. Холли – счастливая обладательница желтоватой кожи, мешков под тусклыми глазами и пересохших губ.

Она не глупа, раз может легко ответить на вопрос, почему Клод так и не вернулся. Святая знает, что у него была возможность, но он остался в своей гадкой темнице, где по углам прячутся тени и пронзительно пищат летучие мыши. Тени шепчут по ночам заклинаниях мертвых жрецов, и блеск в глазах Узника становится маниакальным, и он смеется надтреснуто, и не желает покидать свою обитель. Но это только предлог. Клод сильный, он смог бы вырваться, если бы захотел.

Холли понимает, что возвращаться Узнику некуда. Леон давно не скучает по близнецу, а идти к сходящей с ума уродке Святая и сама бы не захотела. И все же, девушка никогда не решится сказать свое настоящее имя, никогда не взглянет на Клода. Он узнает эти глаза из тысячи, хотя не прольет ни капли крови за их синеву. Она уверена.

Святая не считает себя глупой даже тогда, когда тянется за ножницами. Ее руки подрагивают, а пряди падают на пол одна за другой. Так лучше? Холли взволнованно смотрит в зеркало, прикладывая к нему ладони. В следующую минуту лживое стекло взрывается осколками. Нет.

Святая живет в мире и правде, дерется до полного изнеможения, преданна напарнику и вежлива со знакомыми. Над головой Холли распускается белыми тюльпанами подобие нимба, меч в ее руках сияет от правильности его использования. За такую девушку в древности отдавали жизни.

Холли очень легко возненавидеть за резкие слова и нестираемую усмешку. За сложный характер, за вечное стремление ударить по чужим страхам, зацепить побольнее. За гнусные намерения, за скверную внешность, за противную душу. Святая отвратительна. Ее хочется столкнуть в котлован с кипящей смолой, перед этим сломав пару костей, чтобы мучилась подольше и вопила проклятия.

Холли старается быть лучше, правда. Она продала бы дьяволу душу, чтобы стать хоть чуточку милее. Но душа ее покрыта шрамами в той же степени, что и тело. Святая понимает, все понимает, она знает, что ее существование лишнее.

Холли хочет быть немного лучше. Для Клода, для Леона, для себя. Она боится навредить им, боится, что они отвернутся от нее. Узник так и сделал, но Леон пока терпит ее выходки. Это ненадолго, думает Святая, теребя ставшие короткими пряди.

Святая хочет стать лучше.

Холли начинает жить по-новому прямо сейчас. Она видит себя со стороны, скорчившуюся на полу, с разводами черной туши на щеках, с обкромсанными локонами, и глубоко вдыхает. Пора писать первые слова на снежно-белой странице. Пусть они будут правдой, исповедью для никого. Святая шепчет так быстро, как только может:

- Меня зовут Вивьен…»

Я только хмурюсь, перечитывая эти листки, впитывая слово за словом, пытаясь собрать картинку из множества фрагментов паззла. Кто такой Клод? Кто такая Вивьен? Где в историях Рун упоминался Леон? Я не представлял, что у нее может быть так много персонажей. Что так много людей живут в голове Рунгерд, что их голосами она кричит по ночам и только из-за их желаний исписывает тетради. Я долго думаю об этом, пока не беру в руки очередной листок.

Скрытый контент: показать

Узнаете кусочек)?

«Я не могу выбраться из этого Ада. Здесь плесень в углах и грязные потеки на стенах. Здесь окно непривычно высоко и закрыто решеткой. Я вижу бесконечно свободную синеву неба, съежившись на грязном полу. Гнилые доски трещат под весом моего тела, и я испуганно оборачиваюсь в сторону двери - а вдруг пришла она. Страшная женщина с громким голосом хищной птицы и руками-крыльями. Она выглядит такой же серой и бесплотной тенью, как и те люди, которых я вижу из окна. Я давно поняла, что чем живее и реальные выглядят мои персонажи, тем больше я теряю связь с настоящим миром. С тем, где мои желания – пустой звук. Тот мир, где я не значу больше, чем одна буква в книге из множества томов, или один-единственный ключик среди сотен ключей одного из моих персонажей. Он так красив, этот мир, но иногда я задаю себе вопрос: а будь все по-другому, а если бы я смогла переиграть свою жизнь, то что бы я выбрала? Надуманное могущество в мире фантазий или реальность, скалящаяся лицемерием и жестокостью?

Касуми говорит, что место, где я нахожусь, не психбольница.

Я верю Касуми, даже несмотря на то, что давно не вижу ее лица, когда говорю с ней.

В стенах тут прячется пустота. Неуютная, мертвая, пустота. Я пытаюсь закрыть ее словами, картинками, плакатами, обрывками собственных текстов. Стена похожа на древнего божка - она требует все новых жертв. Пустота просяще воет по ночам. Я боюсь пустоты. Я прошу Касуми приносить мне слова. Много слов, глянцевых, пахнущих типографской краской слов. Я маскирую ими пустоту на стене, пустоту этой палаты, пустоту моей души. Подруга все никак не придет, и мне приходится самой сидеть с ножницами и дурацкими старыми журналами. Женщина-птица косится на меня недобрым желтым глазом.

Касуми говорит, что это не больница.

Я прилежный пациент. Ем постный суп, пью безвкусный чай, покорно принимаю таблетки. Мне кажется, это наркотик - препарат опьяняет. Мои веки тяжелеют, мое тело теряет силу и я засыпаю. Меня находят спящей за столом, и в коридоре, и в темном углу, и на полу палаты. Доктор говорит, что это еще один признак депрессии. Он будит меня и заставляет говорить. Я рассказываю ему истории. Судя по выражению его лица, лучше бы я молчала.

Касуми говорит, что это не больница.

У доктора открытое лицо и звучный голос. Мне кажется, что все психиатры выглядят так же. Они хотят располагать к себе. Мы много говорим с доктором. Он многое знает. Он видел мою медицинскую карту и историю болезни. Но он не видел ни моего трепещущего сердца, ни моих рук над тетрадным листком. Он не знает меня и я не хочу ему помогать. В один вечер я говорю ему правду, в другой ложь. Правда и ложь. Добро и зло. Белое и черное. Все теряет цвет, измельчается, теряет всякую ценность в стенах этого …Здания.

Ах, да, Касуми говорит, что это не больница.

Сейчас у меня есть много тетрадей и ручек. Я могу написать все, что захочу. Могу и оживить, но боюсь создать очередного монстра. Я выдумывала персонажей. Людей, которых никогда не существовало. Но я видела их, я слышала их, я могла коснуться каждого. Они завладели мной. Они пытались стать реальными и принести свою боль с собой. Они думали, я смогу выдержать и не противиться.

Мне жаль. Мне так жаль.

Я причинила столько боли. Своим персонажам, чьи судьбы ломала так же легко, как соломинки.

Касуми, на которую я не могу смотреть без слез.

Отцу, который не хотел, чтобы я родилась, но я появилась на свет и унаследовала его болезнь.

Матери, которая умерла давно, а я не смогла ее спасти.

Тёте, которая меня ненавидит.

Дяде, который надо мной издевался.

Девочке из соседнего дома, которая смеялась при виде меня.

Я ненавидела вас всех, я хотела убить вас всех, пусть даже на бумаге, чтобы вы не мучили меня больше, мои демоны, мое личное несчастье. Я просто создала вас, переписала, заключила ваши мерзкие души в красивых словах, а теперь боюсь. Мне жаль, мне так жаль.

Я сейчас в больнице, где плачу за все грехи.

Касуми говорит, что это не больница.

Касуми говорит, чтобы я была внимательнее.

Касуми говорит, что я не виновата.

Касуми слишком много говорит.

Кто я?

Зачем я?

Что случилась?

Когда я успела стать такой?

Скрытый контент: показать

Завтра я наконец-таки еду домой. Очень хочется увидеться с некоторыми очень важными людьми, по которым я успела соскучиться.Так что это пока что последняя глава. И вот еще что. Я завела пабличек на кукольную и не очень тематику. Вступайте, если пожелаете http://vk.com/club75190535

[Elise Nevidimka]

Кусочек узнаем и ждем продолжения) Все очень интересно!

[Night_Rain]

Кусочек узнаем и ждем продолжения) Все очень интересно!

Благодарю) Я уже дома, значит, проде - быть

[Night_Rain]

Рунгерд раскачивается на стуле. Вперед-назад. Вперед-назад. Мелькают в в воздухе развевающиеся волосы. Вперед-назад. Видно подрагивающие руки и сжатые в полоску губы. Снова вперед. Снова назад. Она отказывается со мной говорить, обходится записями и бесчисленными листками, разбросанными по ее комнате. Она не хочет даже смотреть на меня, но пока она нужна мне, Рун придется терпеть. Вперед-назад. Вперед-назад.

Я читаю то, что она написала за эту ночь. Читаю, перечитываю, буквы водят ведьмовский хоровод по листу бумаги. Я пытаюсь понять, но у меня ничего не получается. Я пытаюсь вникнуть в эти записи, попасть в мир сумасшедшей девчонки, но у меня, как всегда, не получается. Все, что я прочитал до этого, все, что я услышал от Касуми и все, что видел своими глазами никак не может заставить меня перестать испытывать какой-то животный страх.

« Мне снятся странные сны. Мне ничего не помогает. Никакие таблетки. С каждым разом все хуже. Я не хочу больше спать, никогда больше не захочу уснуть с такими сновидениями. Я вижу слишком многое, даже то, что не хотела бы видеть. Они тоже их видят, я уверена. Мы давно уже дышим одним воздухом, и одно, общее сердце, качает нашу кровь. Они делят со мной кошмары, но ничем не облегчают мою участь. Мне хочется увидеть в их глазах хоть что-то похожее на сочувствие, понимание или что там еще присуще людям. Но я различаю только звериную ярость.

Мне снятся странные сны. Я вижу Касуми. Она лежит на татами, запрокинув голову. Сначала мне кажется, что она только спит. Но в ее лице ни кровинки. Я тянусь к ней, хочу дотронуться до щеки, разбудить, сделать так, чтобы она снова улыбнулась, но у меня снова ничего не получается. Я не существую в этом сне. Никто меня не видит, не слышит, не ощущает моих прикосновений. И если вся моя жизнь похожа на диковинный сон, значит ли это, что в ней я тоже не существую? Мне снятся очень, очень странные сны.

В комнату входит пожилая японка. В ее руках нож. Нож – значит, убийство. Она долго смотрит на лежащую девушку и решительно сжимает в руке оружие. Я только зажмуриваюсь, понимая, что не смогу никого спасти, не смогу схватить убийцу за рукав и по моим щекам текут слезы. Меня словно обдает холодной водой, ледышки страха колко проходятся по позвоночнику и… Ничего не происходит. Нож ложится Касу на грудь и женщина куда-то уходит. Я долго смотрю на деревянную рукоять. Нож – убийство. Нож – защита. Нож – отличное средство от злых духов. Нож – часть традиционного погребального обряда. Слезы и не думают останавливаться".

Я останавливаюсь. Ей снова снится смерть близкой подруги. Знает ли она, что с Касуми? Знает ли, насколько все плохо? А что, если и вправду знает? Громко вздыхаю, стул перестает скрипеть и Рунгерд смотрит на меня так, что я вновь начинаю читать.

"В другой раз мне снится мать. У нее светлые пушистые волосы. Мы сидим на поляне в лесу. Вокруг ромашки и крокусы – кажется, весна. Она заплетает мне косы и ищет ленты, которые подошли бы к моему наряду. Мать с радостным возгласом выбирает красные, она пытается вплести их в прическу, но почему-то медлит, путается. И алые атласные ленты оборачиваются вдруг кровью. Она прикладывает к губам носовой платок, и он покрывается багровыми пятнами. Она просит меня отвернуться, не желая пугать. Она кашляет, захлебываясь своими страданиями и смотрит на меня глазами, на которых проступили слезы. А я не могу отвести мгновенно опустевшего взгляда - в женщине напротив я вижу не любимую маму, а Лилит».

Рун все еще раскачивается на стуле. Я все еще пытаюсь ее понять. Время течет обманчиво медленно. Ей снятся сны. Ей снятся очень странные сны, как будто девушка находится под воздействием галлюциногенов. Я не знаю, что это значит, я не могу понять, какому отклонению психики присущ этот симптом и что следует делать в таких случаях. Зачем, зачем я взял на себя такую ответственность, почему я решил, что сейчас – самое подходящее время, чтобы покончить с прошлым? Рунгерд ведь уже была безнадежно больна, пусть бы она оставалась там, в своей квартирке, с горой таблеток и со своей милой подругой. Пусть бы все было так, как должно было быть, пусть бы японка умерла, а Рун бредила и окончательно сошла с ума, пусть бы она сгнила в своей квартирке, пусть бы она прекратила на меня смотреть таким взглядом. Глядя в глаза принцессы, нельзя сказать, чтобы она узнавала меня, чтобы она винила меня хоть в чем-то, кроме того, что нынешними своими действиями я доставляю ей неудобства, но если она поймет… Господи, я не верю в тебя, до сих пор не верю, но пожалуйста, помоги…

«Здравствуйте, доктор.

Я не доверяла Вам раньше, но сейчас у меня нет иного выбора. Мне кажется, я скоро умру. Это неточно, врачи ничего не говорят, но с каждым днем мне все хуже. Я хочу, чтобы все стало хорошо. Я хочу, чтобы ей стало хорошо. В этом письме все, что я знаю о персонажах Рунгерд. Я была в ее квартире перед тем, как ложиться в больницу, и нашла несколько старых записей, надеюсь, они помогут вам лучше разобраться в ситуации и как можно скорее вылечить Рун. Передайте ей, что я ее очень люблю».

Эта записка лежит в нижнем ящике стола, рядом с кулоном-ключом. Еще одно напоминание о реальности для моей пациентки, которое я ей не покажу. Слабенькая девочка, на которую так полагалась моя принцесса, не сумела сделать ничего значительного. Не помогла лучшей подруге, не защитила ее от своих внутренних демонов. Касуми ничем не могла помочь, как бы не хотела и каких бы усилий не прикладывала. Даже своей последней запиской она окончательно предала Рун, сделала то, чего так боялась всю жизнь. Она принесла мне все те тайны, которые до сих пор таились в голове моей пациентки практически на блюдечке, сама предложила окончательно разобраться, а затем и покончить с этим. Милая, глупая Касу, сейчас ты смиренно ожидаешь, когда на небесах определят твою дальнейшую участь, а Рунгерд смотрит на меня злыми-презлыми глазами, когда я начинаю читать вслух:

«Холли забирается на нагретый солнцем каменный парапет, подобрав длинные цветастые юбки. На ее руках массивные браслеты, в ушах – позванивающие серьги. Наступает ранняя, золотящаяся осень, украшая и преображая природу вокруг, но нисколько не затрагивая Дом. Девушка, наверное, и любовалась бы пейзажем, если бы не знала, что они – рабы этого ужасного здания. Леон, наверное, и любовался бы Холли, воспитанницей свободы моря и дикости скал, если бы не знал, что мысли ее о другом человеке. Вивьен дразнится, поглядывая на парня то лукаво, то вопросительно, прокручивая в тонких пальцах острый ножик. Она знает, что Леону сейчас особенно сильно хочется прикоснуться к губам Вивьен, но он слишком боится разрушить хрупкое доверие.

А все раздумья девушки далеко, где-то в городке, где жили они втроем, светловолосая девочка и два брата-близнеца. Леон, всегда улыбавшийся широко и искренне, и Клод. Просто Клод. Просто самая первая и самая несчастная любовь. Ради таких, как он, совершают побеги от нелюбимых мужей и бросаются под поезда. Чтобы быть с такими, как он, надо жертвовать, постоянно жертвовать, отдавать, получая крупицы внимания в ответ. Она знает, как надо. И раньше неукротимая Холли вдруг покоряется и жертвует.

- Ты о брате задумалась? – с грустноватым смешком слетает вопрос с губ парня. Леон отшатывается – девушка смотрит на него голубыми глазами больного зверя. Святая переводит взгляд на облитые жидким золотом деревья.

- Почему ты назвался именно так? Почему ты – «Корд»?

- От французского «корд» - верёвка, шнур, - отвечает Леон, и улыбается, - пожалуй, единственное, что может связать вас с братом.

Вивьен вздыхает и отворачивается, парень молчит, не глядя на свою спутницу. Те узы, что связали их, давно превратились в любовь, но болезненную,искореженную. И он мог бы ее беречь, Холли, которая Вивьен, которая Святая, а все равно грешит, но ему куда проще втыкать в ее сердце булавки, одну за другой. И она бы могла, в сотый раз разочаровавшись в Клоде, обратить внимание на его более спокойного и уравновешенного брата, но ей куда проще оставаться верной своему надуманному идеалу. Только Холли прекрасно знает одну истину: как бы она ни пыталась справляться со своей трагедией самостоятельно, но без Леона наложит на себя руки. Даже если так и не положено поступать святым.

Девушка смотрит вниз, туда, где все тонет в золоте и багрянце, туда, где властвует одна только природа, но никак не человеческая девчонка со слишком развитой фантазией.

- Зачем мы тут? – спрашивает Вивьен.

- Не знаю, - пожимает плечами Корд. У них ничего не вышло, Клода они не вернули, хотя этого и стоило ожидать. Узник пожелал оставаться в своей тюрьме, страстно желать очищения своей души и болтать со Смертью долгими вечерами. Путешествие давно утратило всякий смысл, а они почему-то все еще не уходят.

Леон и Вивьен прогуливаются по саду Запертого дома – Холли попросила. Жаловалась, что ей душно, и теребила шаль с тяжелыми кистями. Здесь они, казалось бы, свободные, как журавли, но них косятся недобро вышибленные стекла. Дом следит за всеми своими жителями. Дом никогда не спит, он наблюдает. Он дышит бетонными стенами, жадно втирается в доверие деревянными половицами и грозно заглядывает в глаза полупрогнившей кровлей. Жить в нем неуютно. Тут лабиринты коридоров и лестниц, разделяющих комнатки. Тут опасно скрипят балки и недоверчиво позванивают плафоны люстр. Тут Ключница умудряется быть везде и всюду, контролируя все процессы, пронзая острым, как меч,взглядом. Вивьен тут не спится. Она не может уснуть из-за тесноты, но не из-за низких потолков, а только от сковывающих воспоминаний.

- Я хочу уйти отсюда, - говорит Святая, откладывая нож и рассматривая зеленый лист с золотистыми прожилками.

- Почему?

- Я не хочу говорить об этом.

- Нет, почему? – парень ловит узкую ладонь девушки.

- Не трогай меня! – вскрикивает Холли, отдернув пальцы, словно обжегшись. Лист улетает куда-то вниз, присоединяясь к ковру своих разноцветных собратьев. Девушка уходит как можно скорее, исчезая в принадлежащем осени саду. Леон смотрит ей вслед, размышляя. Запертый Дом стал для них приютом. Они шли сюда, полные озлобленной решимости сравнять здание с землей и забрать Клода. Но брат оттолкнул протянутую руку помощи, парень успел смириться с этим, а вот Вивьен… Ей было не так просто отказаться от своих розово-сладких грез о счастье с Узником. Дом лечил, приняв двоих путников в свои мрачные стены, оградив их от всех невзгод и того, что накопилось в душе. Избавлял от горестных мыслей, уводил из дебрей сожалений по тому, что уже сделано. Это идет только на пользу. Надо остаться, думает Корд. Запертый Дом давно поглотил их души. Он это уже понял, а Святая… Святая только поймет».

- Что это значит? – спрашиваю я как можно спокойнее.

- Что это значит? – повторяю я еще раз, тоже спокойно, едва удерживаясь от того, чтобы закричать.

- Что. Это. Значит?

- Прекратите, - устало шепчет пациентка. Это ее первое слово за последние дни.

Я… Я не могу. Я вмиг забываю о том, кем я прихожусь ей, кем приходится она мне, я забываю о том, что мне надо лечить Рунгерд, что я не знаю, как и что мне надо перечитать много трудов по психиатрии, чтобы хоть немного приблизиться к разгадке. Я совершенно забываю о том, что мы находимся в моем кабинете, куда в каждую минуту может войти всякий желающий, что я не должен ничего чувствовать к Рун, что я не поверил ни одному слову всех этих глупых выдумок, что я никогда и ни во что не верил… Я забываю и я опускаюсь на колени. Я прошу ее прекратить так же, как минуту назад просила она, мой голос срывается на такой же угасающий шепот. Я хватаю ее за руки, за плечи, я все еще не могу смотреть ей в глаза.

- Пожалуйста, перестань, по-жа-луй-ста… Прекрати… Пожалуйста. Забери их всех, забери их туда, откуда они пришли, запри их в себе снова, так же, как делала раньше… Зачем, зачем ты так? Тебе же это не нравится, да? Тебе же больно, да? Тебе же постоянно больно?

Рунгерд молчит. Все понятно и так – она уже не может. Это процесс уже необратим и никто не в силах его остановить. Сама девчонка давно утратила над собой контроль, а я… Я бессилен. Все, что я могу – это наблюдать за ней, читать ее истории, складывать, как кусочки паззла в своей голове, никогда не надеясь собрать всю картинку. Будь я специалистом, настоящим психиатром, имевшим делом и с более трудными пациентами, я бы смог ей помочь. Но я здесь не для того, чтобы лечить Рун и избавлять от монстров, как бы мне самому не хотелось. Моя миссия является более важной – я должен добраться до ее прошлого до самого больного места, и понять, помнит ли она.

Я сгребаю в кучу листки, приложенные к записке Касуми. Сейчас я не в силах все это прочитать.

Скрытый контент: показать

Немного о новом в моем паблике(ненавязчивая реклама http://vk.com/club75190535

[Miss Dior]

о_0 Рун считает Касуми Памелой?
Я не узнала кусочек

Я прочитала всё на одном дыхании,очень проникновенно.Жду продолжения.

[Night_Rain]

о_0 Рун считает Касуми Памелой?
Я не узнала кусочек

Я прочитала всё на одном дыхании,очень проникновенно.Жду продолжения.

Да, что-то вроде того. Дело в том, что в тот момент Рунгерд очень нуждалась в своей единственной подруге, ее не было рядом и тогда Рун перенесла ее образ на едва знакомую девушку, Памелу.

Кусочек есть в этой же темке.

Спасибо. Сейчас выложу седьмую главу. Она же последняя

[Night_Rain]

Я сажусь в кресло и глубоко дышу. Вдох. Выдох. Мне следует успокоиться, дать выровняться дыханию, а сердцу позволить выстукивать прежний ритм. Мне кажется, что я либо схожу с ума, либо давно уже сумасшедший, потому что не могу дать разумное объяснению тому, что происходит. Выдумки, только лишь выдумки, плоды чужой, не в меру развитой, фантазии, они слишком заинтересовали меня. Как раз настолько, что почти захватить мой разум. Все это время я заставлял говорить девчонку, чтобы понять, знает она или нет, догадывается ли, ну что же, теперь мое время вспоминать.

Говоря о своем прошлом, я не могу не упоминать Джона Сандера, отца Рунгерд. Джона я никогда не любил. Джона, собственно, никто никогда не любил, потому что он был болен. Его диагноз отпугивал всех друзей и знакомых. Люди провожали его долгими взглядами и крутили пальцами у виска. Он казался нам, противным, как слизняк или мертвое насекомое. Этот парень всегда и везде был лишним, он не отличался общительностью, на всех глядел исподлобья, предпочитал всем забавам вечер, проведенный в каком-то углу с книгой. Над Джоном, насмехались в школе, не было ни одного человека, который не сказал бы, что не хочет иметь ничего общего с этим чокнутым. Но все-таки, Джон был дьявольски умен и почти так же терпелив. Ни разу он не сказал, что чувствует к нам, своим обидчикам, а только лишь пил таблетки, в надежде, что это средство уж точно поможет.

И все-таки, своим нынешним благосостоянием я обязан только Джону. Его родители, люди средних лет, совсем отчаялись излечить сына и нашли иной способ реализовать свои честолюбивые мечты. Мать Джона мечтала, чтобы сын вырос известным музыкантом, отец прочил ему хорошее место в медицине. Но Джон, нелюдимый, отрешенный, не смог бы оправдать ни одной надежды своих родственников. А я, мальчишка из детдома, ни имевший ни гроша за душой, был готов сделать все, что угодно. Засыпая на жесткой кровати в приюте, я отчаянно мечтал о лучшей жизни. Я цеплялся за любую возможность. Я готов был любезничать и мило улыбаться. Готов был перенять все хорошие манеры, выучиться каким угодно наукам, лишь бы зажить безбедно. И я смог.

Казалось, обретя семью, получив целую комнату в свое распоряжение и имея перспективы на будущее, я должен был успокоиться. Но моей натуре, моему извечному стремлению находиться в центре внимания этого было мало. С самого раннего детства я пытался как-то напакостить сводному брату, чтобы упиваться его унижением и слабостью. Родители всегда были ко мне снисходительны и называли эти поступки "милыми детскими выходками", а Джон никогда не брался мне мстить, он только молчал и высыпал на ладонь очередную дозу какого-то лекарства. Так длилось годами, пока Чайка не нашел своего счастья. Ее звали Лилит и она была совсем юной девушкой, полной жажды жизни и любви. Лилит была не чужда романтика, она грезила о принце на белом коне, а будущее рисовалось ей в самых теплых оттенках. И Джон, наш сумасшедший, умный и подозрительный Джон, показался мечтательной девушке ожившим персонажем книги. До сих пор не знаю, как ладили эти двое, жизнерадостная Лилит и скупой на слова Джон. Но они любили друг друга. Говорят, что браки заключаются на небесах, это был именно тот случай.

Спустя пару лет Джон обзавелся дочерью, крохотным розовым свертком на коленях. Родители радовались, со слезами на глазах рассматривая личико малышки, а меня острыми спицами колола зависть. Я глядел на весь этот чисто домашний уют, думал, какие, наверное, теплые тут вечера, и отчаянно жаждал справедливости. Джон, кое-как устроившийся в какой-то конторе, едва сводящий концы с концами, он все равно был в разы счастливее меня, пусть и ставшим отличным специалистом. И глядя на сводного брата, на его смеющуюся красавицу-жену и маленькую дочь, я чувствовал, как меня пожирает огонь, чем-то напоминающий пламя преисподней. А спустя несколько лет мне выпала возможность получить то, что мне причитается.

К тому времени я уже был женат на Полли, некрасивой дочери ведущего медика нашего города, и, познав все прелести семейной жизни с этим тупым и равнодушным ко всему созданием, я стал еще больше завидовать сводному брату. Он не заслуживал такого счастья. Джон, никогда не отличавшийся такой же хитростью и изворотливостью, не был достоин столь хорошей жизни. Тогда-то мне и подвернулся удачный случай. Лилит всегда отличалась слабым здоровьем и повышенной впечатлительностью. Ее недомогание было серьезным, но отнюдь не смертельным. Мы надеялись на лучшее, дожидаясь результатов анализов, я смотрел на поникшего Джона, сжимающего руку бледной жены, а в голове зрел план. Мне ничего не стоило чуть-чуть изменить анализы, исказить их суть, разъясняя золовке врачебные термины. Расчет оказался правильным. Бедная женщина была уверена, что от нее скрывают настоящее положение дел, доктора разводили руками, видя, что пациентке не становится лучше, и Лилит целеустремленно загоняла себя в могилу.

Но никто, даже я, так хорошо знавший брата, не думал, что на Джона так повлияет эта утрата. Он был вне себя от горя и какой-то демонической злости, в смерти любимой жены он винил всех: докторов, друзей, родственников, дочь. Особенно, дочь. Рун тогда была совсем девчонкой, такой же ненормальной, как и ее отец. Заболевание Чайки передалось и ей. Похороны жены стали своеобразным началом конца для этих двоих. И если Джон скоро умер, то Рунгерд только начинала познавать жизнь, а ее сознание, навсегда омраченное чувством вины перед мертвой матерью, рисовало бытие в совсем уж мрачных тонах. Только сейчас, спустя годы, многие годы, я понял, насколько я виноват перед зеленоглазой принцессой. Если бы не те слова, брошенные отцом, ее жизнь могла бы сложиться совсем иначе. И не было бы никаких оживших персонажей, никаких воображаемых друзей, никакого несуществующего мира в ее голове. Я виноват... Как же я виноват... Но я не расскажу. Я решаю успокоиться и молчать.

А под вечер понимаю, что больше не могу. Персонажи из злостных вредителей ставшие ангелами-хранителями, пришли за мной. Я знаю, что это значит - Касуми умерла, сердце Рунгерд разрывается от боли, а ее верные выдуманные люди ищут виновника. Я даже не могу подойти к своему кабинету - мне видится рыжая Бонни с косой наперевес. Она стоит, оперевшись о стену, курит и улыбается мне ласково. Бонни не стесняется говорить о количестве своих жертв, Бонни обаятельно улыбается, когда аккуратно стирает кровь, попавшую на одежду, Бонни зазывно стреляет глазами, натачивая верное оружие. Я боюсь ее, я и вправду начинаю бояться. И от этого очень тревожно и я чувствую себя ее жертвой. И это особенно сильно бьет по самолюбию. Мы ведь похожи. Бонни тоже любит боль, как и я. Но мы разные. Я предпочитаю оставаться в тени, управляя другими людьми, казаться серой тенью, на деле являясь умелым марионеточником. Я думаю, что отчасти похожу на паука, сплетающего липкую паутину вокруг зеленоглазой принцессы. Но, как оказалось, выдуманные люди намного умнее меня. Они мастерски строили силки и выжидали свою жертву.

Стоит мне остаться в спальне одному, ожидая Полли, дыша пылью и цветочными духами, как я начинаю видеть Памелу. Она сидит на подоконнике, болтая ногами и заразительно смеясь, а сердце, не смотря ни на что, противно екает в груди – расшибется ведь! Ребенку не страшно, все дети по ее убеждению, умеют летать и снимать с неба звезды. Памела рассказывает мне сказки, а еще говорит о Боге и немного о Ницше, но о Боге, конечно, чуть больше, а потом предлагает взлететь. И каждый раз, глядя в ее глубокие и пустые глаза, я едва нахожу в себе силы, чтобы не прыгнуть с крыши.

Следующие, кого я встречаю – близнецы. Клод и Леон. Одинаковые внешне, но разные по духу. Они смотрят на меня в упор и улыбаются звериными оскалами. Под темно-серыми взглядами я ощупаю себя как под прицелом винтовок. Рядом со всеми ними меняется, изламывается моя сущность, искажается мое «Я». Я уже не уважаемый обществом врач, даже не человек, а только лгун, мерзкий обманщик и лжец, который так долго врал не лишенной наивности Рун. Ведь мое "лечение" никогда не было направлено на то, чтобы действительно облегчить состояние девушки, я даже не психиатр, я понятия не имел, правильно ли я поступаю. Сначала я хотел обезопасить себя, узнать, что она помнит о той истории с Лилит, а потом только удовлетворял свое любопытство.

Но сейчас эти глупые выдумки сильнее меня, мои нервы напряжены до предела, подрагивают, как натянутая струна. Запертый Дом завладел моим сознанием, никакой он не запертый, раз его персонажи так жадно, так ненасытно хотят пролезть в реальность. Они хотят испортить мне жизнь, довести меня до предела, смертельно ранить. Но я не сдаюсь так просто. Решение приходит мгновенно - я бегу в сарай, как можно быстрее отыскиваю в горах ненужных и забытых вещей драгоценные канистры с бензином. Сжечь, сжечь это все, чтобы воспоминания стали пеплом и не пришли были в мою жизнь! Мне понимающе улыбается Вивьен, Холли, Святая, своей не святой улыбкой. И руками, испрещенными тоненькими полосками шрамов, девушка решительно разжимает мои пальцы. Канистры падают на пол.

Когда я с видом идущего на казнь поднимаюсь по лестнице к комнате Рун, передо мной предстает Джон. Такой же, как и тогда. Высокий, тонкий, как жердь, в траурном черном костюме. По его лице не прочитаешь ни одной эмоции, губы сжаты в полоску, жесткими пальцами он хватает меня за рукав. Джон смотрит мне в глаза, его взгляд серый и пугающий. Сводный брат шепчет на ухо: "Расскажи ей все. Расскажи". Я поспешно киваю, силясь освободиться от этой крепкой хватки. Джон убирают руку и выпрямляется, становясь таким же пугающе-равнодушным, как и до этого.

Я открываю дверь. Рун сидит на кровати, смотрит куда-то в окно с самым отрешенным видом. Я не знаю, о чем она думает, и, как ни странно, даже не хочу знать. От ненормальной девчонки исходят волны опасности. Страх проходится по позвоночнику ледышкой, заставляет вздрогнуть, но я все еще держу себя в руках.

- Рунгерд,- тихо говорю я. - Рунгерд, деточка, ты не узнаешь меня? Это же я, твой любимый дядя.

- Вы что-то хотели сказать? - ровным голосом произносит девушка. Она знает, думаю я. Кто-то из этих монстров успел сообщить ей.

- Минутку, - я иду в кабинет, вываливаю на пол содержимое всех ящиков стола и несу все отобранные ранее у пациентки листки, и записки Касуми, и диктофон с нашими беседами с японкой, и даже кулон в виде ключа от того места, в котором так долго томились персонажи.

Я выкладываю все это на покрывало и начинаю говорить. Рассказываю с самого начала, со всеми подробностями, но не принимаясь извиняться или падать в ноги девчонке. Я виноват, но не перестаю надеяться на то, что все обойдется. Я не могу просто так погибнуть от рук сумасшедшей девчонки и ее личных галлюцинаций. Рун перебирает принесенные вещи, совсем как ребенок - новые игрушки, но остается безучастной.

Становится трудно дышать, ухудшается видимость - комнату будто обволокло дымкой. За спиной принцессы толпятся персонажи. Бонни, Леон, Памела, Клод, Джон, Вивьен. Смерть, Корд, Ребенок, Узник, Чайка, Святая. Выцветшими, как на старых фотографиях кажутся Касуми и Лилит. И в руках японки я почему-то вижу ключи. Они не сводят взгляда меня, они скорее звери, чем люди. Они хотят меня убить. Они мстят. Страх сковывает тяжелыми цепями, опоясывает ужасом и собирается комком где-то у горла. Еще мгновение - и я бросаюсь вон из окна, благо, до земли лишь считанные метры.

Боль от падения оглушает, но что это по сравнению с тем, что я вижу - персонажи все так же смотрят на меня. Люди. Монстры. Те, кто хотят моей смерти. Дикие, неземные, с хищными улыбками. И среди них зеленоглазая принцесса, лицо которой остается безмятежным. Я долго гляжу на Рунгерд, пока не замечаю еще одну деталь - особняк пожирает пламя.

Скрытый контент: показать

Оставляйте комментарии, пожалуйста

[Elise Nevidimka]

Night_Rain, это конец? Рунгерд сгорает?

[eire]

Я пришла ответно, и эта тема захватила меня.
Это действительно шедевр.